— Тогда ты предал каждого! — воскликнул я.
— А я никогда и не заявлял, что являюсь христианином! Не говорил ничего подобного. Да и вообще, при чем тут это? Ты говорил, у тебя ко мне послание от Джулиана, так передай мне его, черт тебя подери! Где оно?
Я подумал, что мне сказать и не совершу ли я предательство, передав сообщение. Мир перевернулся. Все лекции Бена Крила о патриотизме и верности вернулись ко мне одним большим потоком стыда и вины. Неужели я стал участником какого-то общества изменников и атеистов?
Но все же я чувствовал, что должен оказать последнюю услугу Джулиану, который так хотел дать знать Сэму о своем местонахождении, не важно, еврей учитель или мусульманин, поэтому я угрюмо пробурчал:
— На всех дорогах из города солдаты. Прошлой ночью Джулиан уехал в Ландсфорд. Сказал, что встретит тебя там. А теперь слезь с меня!
Сэм подчинился, отвалившись назад, на его лице читалось глубокое беспокойство.
— Неужели все началось так рано? Я-то думал, они хотя бы до Нового года подождут.
— Я понятия не имею, что началось. Да и вообще, теперь мне кажется, я ничего не знаю! — воскликнул я, вскочил на ноги и, неуклюже барахтаясь в нетронутом снегу, выбежал из зимнего сада, направившись туда, где привязал Восторга.
Я проехал, наверное, где-то одну восьмую мили по направлению к Уильямс-Форду, когда меня справа обогнал всадник. Это оказался сам Бен Крил. Он дотронулся до своей шапки, улыбнулся и сказал:
— Не возражаешь, если я немного проедусь с тобой, Адам Хаззард?
Едва ли я мог ему отказать.
Бен Крил был не пастором — в Уильямс-Форде их кишмя кишело, по одному на каждую деноминацию, — а главой местного Совета Доминиона Иисуса Христа на Земле и имел не меньше власти, чем люди из поместья, правда на свой лад. Священнического сана он не носил, но являлся кем-то вроде наставника для горожан. Крил родился в Уильяме-Форде, в семье седельника, учился за счет поместья в колледже Доминиона в Колорадо-Спрингс и последние двадцать лет преподавал в начальной школе пять дней в неделю и основы христианства по воскресеньям. Свои первые буквы на грифельной доске я написал именно под присмотром Бена Крила. Каждый День независимости он обращался к горожанам и напоминал о символизме и значении тринадцати полос и шестидесяти звезд, а каждое Рождество проводил всеобщие службы в Доминион-Холле.
Крил был плотным человеком, он всегда гладко брился, а седина уже тронула его виски. Он носил шерстяную куртку, высокие ботинки из оленьей кожи и обыкновенную шапку, не намного больше моей. От этого человека исходило ощущение благородства, не важно, сидел он на лошади или шел пешком. Его лицо излучало доброту. Всегда.
— Ты сегодня рано выехал, Адам Хаззард. Что тебе понадобилось так далеко от дому в столь ранний час?
— Ничего, — ответил я и покраснел. Существовало ли на свете слово, еще громче вопиющее о том, что оно пыталось скрыть? При нынешних обстоятельствах «ничего» казалось признанием во всех смертных грехах, поэтому я поспешно добавил: — Не мог заснуть. Подумал, может, белку подстрелю или еще чего. — Это объясняло, почему к седлу приторочена винтовка, и по крайней мере такое истолкование несло на себе хотя бы отпечаток правдоподобия: белки еще бегали по окрестностям, воруя последнее, прежде чем уйти в лес на зимние месяцы.
— В сочельник? — спросил Бен Крил. — К тому же в рощах на территории поместья? Надеюсь, Дунканы и Кроули не услышат об этом. Они очень ревностно относятся к своим деревьям. И уверен, выстрелы потревожили бы их в такой час. Богачи и жители Востока предпочитают спать за полдень, как правило.
— Я не стрелял, — пробормотал я. — Я прежде подумал.
— Ну что ж, замечательно. Мудрость победила. Ты же направляешься в город, я так полагаю?
— Да, сэр.
— Пожалуй, я составлю тебе компанию.
— Будьте так любезны. — Едва ли я мог сказать иначе, не важно, что мне очень хотелось остаться наедине со своими мыслями.
Наши лошади ехали медленно, неуклюже ступая из-за снега. Бен Крил надолго замолк, а потом произнес:
— Тебе не нужно скрывать свои страхи, Адам. Я знаю, что тебя тревожит.
На секунду в моей голове мелькнула жуткая мысль: неужели он проследил за мной в поместье и видел Сэма Годвина, завернутого в свои ветхозаветные одежды? Вот скандал бы был! (А потом я подумал, что именно такого скандала Сэм опасался всю свою жизнь. Это даже хуже, чем принадлежать к Церкви Знаков, ведь в некоторых штатах еврея могли оштрафовать или посадить в тюрьму за исповедание своей веры. Я не знал, так ли в Атабаске, но опасался худшего.) Тем не менее Бен Крил говорил о призыве, а не о Сэме.
— Я уже побеседовал об этом с несколькими мальчиками из города, — сказал он. — Ты не одинок, Адам, если интересуешься, что значит это военное движение и каковы будут его результаты. И признаю, твой случай уникален. Я присматривал за тобой. Издалека, естественно. Вот здесь остановись ненадолго.
Мы добрались до подъема дороги, до обрыва над Сосновой рекой, и теперь смотрели на юг, с высоты взирая на Уильямс-Форд.
— Взгляни на это, — задумчиво протянул Бен Крил. Он взмахнул рукой, как будто желая захватить не только скопление зданий, но и пустые поля, мутную реку, колеса мельниц и даже хибары рабочих-контрактников внизу. Неожиданно долина одновременно показалась мне живым существом, вдыхающим холодный воздух, выдыхающим густой пар, и портретом, застывшим в голубоватой зимней дымке. Укорененной в земле, как дуб, и хрупкой, как елочный шарик. — Посмотри на это, — повторил Бен Крил. — Посмотри на Уильямс-Форд, столь привольно раскинувшийся там внизу. Что это, Адам? Больше чем просто место, я так думаю. Это образ жизни. Сумма всех наших стараний. Это то, что наши отцы дали нам, а мы передадим сыновьям. Здесь мы похороним наших матерей, и здесь же упокоятся наши дочери.
Снова повеяло философией, а после утренних потрясений я не был уверен, что она очень уж мне нужна. Но голос Бена Крила тек подобно успокаивающему сиропу, которым мама поила меня и Флэкси, когда мы начинали кашлять.
— Каждый мальчик в Уильямс-Форде — каждый мальчик, достаточно взрослый, чтобы служить родине, — прямо сейчас осознает, как же ему не хочется покидать место, которое он знает лучше всего. Подозреваю, тебе знакомо это чувство.
— Я хочу этого не больше и не меньше, чем все остальные.
— Я не ставлю под сомнение твою храбрость или преданность. Просто понимаю, тебе ведомо, какой может быть жизнь в другом месте, особенно если принять во внимание твою дружбу с Джулианом Комстоком. Я уверен, Джулиан — прекрасный молодой человек и истый христианин. Едва ли он может быть другим, ведь твой друг — племянник человека, держащего в кулаке всю нацию. Но его жизнь слишком отлична от твоей. Он привык к городам, к фильмам вроде того, что мы смотрели в зале прошлой ночью, — а я приметил тебя там, ведь сидел на заднем ряду, — к книгам и идеям, которые могут поразить, завлечь такого молодого человека, как ты, показаться другими. Я не прав?
— Едва ли, сэр.
— Большая часть из того, о чем рассказывает тебе Джулиан, правда. Я и сам попутешествовал, как ты знаешь. Видел Колорадо-Спрингс, Питсбург, даже Нью-Йорк. Наши восточные города — это великие, гордые мегаполисы, одни из самых крупных и наиболее продуктивных в мире. Их надо защитить, это одна из причин, почему мы стараемся прогнать голландцев из Лабрадора.