— Вот вы увидите, — прибавил барон, — сейчас этот мерзавец нам объявит, что играет на фортепьяно не хуже Гайдна.
— Возможно, я и научился бы играть, — проговорил Жильбер, — если бы осмелился прикоснуться к клавишам.
Андре не удержалась и еще раз внимательно взглянула на лицо Жильбера, воодушевленное чувством, которое невозможно было постичь умом: его можно было бы, вероятно, назвать страстным фанатизмом мученика.
Однако барон не обладал столь же спокойным и ясным умом, как его дочь. Он почувствовал, как в нем поднимается злоба при мысли, что юноша прав и что было бесчеловечно оставлять его в Таверне в обществе Маона.
Трудно бывает простить низшему по положению, когда ему удается уличить нас в неправоте. Вот почему барон все более горячился по мере того, как его дочь смягчалась.
— Ах, разбойник! — возмущался он. — Ты сбежал и бродяжничаешь, а когда у тебя требуют объяснений, ты несешь околесицу вроде той, что мы сейчас слышали. Ну так я не желаю, чтобы по моей вине на пути короля попадались жулики и бродяги…
Андре попыталась жестом успокоить отца; она почувствовала, что ложь его унижает.
— …я тебя сдам господину де Сартину, отдохнешь в Бисетре, жалкий болтун!
Жильбер отступил, надвинул шляпу и, побледнев от гнева, воскликнул:
— Да будет вам известно, господин барон, что с тех пор как я в Париже, я нашел таких покровителей, которые вашего господина де Сартина дальше передней не пустят!
— Ах, вот что! — пригрозил барон. — Если тебе и удастся избежать Бисетра, то уж от кнута ты не уйдешь! Андре! Андре! Зовите брата, он где-то здесь, неподалеку.
Андре наклонилась к Жильберу и приказала:
— Бегите, господин Жильбер!
— Филипп! Филипп! — крикнул старик.
— Бегите! — повторила Андре Жильберу, молча и неподвижно стоявшему на прежнем месте, находясь в состоянии восторженного созерцания.
На зов барона явился всадник. Он подъехал к дверце кареты. Это был Филипп де Таверне в форме капитана. Он весь сиял от счастья.
— Смотрите, Жильбер! — добродушно проговорил он, узнав молодого человека. — Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер!.. Зачем вы меня звали, отец?
— Здравствуйте, господин Филипп, — отвечал молодой человек.
— Зачем я тебя звал? — побледнев от гнева, вскипел барон. — Возьми ножны от шпаги и гони этого негодяя!
— Что он натворил? — спросил Филипп, со все возраставшим удивлением переводя взгляд с разгневанного барона на пугающе безучастного Жильбера.
— Что он… что он… — кипел барон. — Бей его как собаку, Филипп!
Таверне обернулся к сестре.
— Что он сделал, Андре? Скажите, он вас оскорбил?
— Я? — вскричал Жильбер.
— Нет, Филипп, он ничего не сделал, — отвечала Андре, — отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, он имеет полное право находиться там, где пожелает. Отец не хочет этого понять, он его увидел здесь и рассердился.
— И это все? — спросил Филипп.
— Решительно все, брат, и я не понимаю, чего ради господин де Таверне пришел в ярость по такому поводу, да еще когда никто и ничто не должно отвлекать нашего внимания. Посмотрите, Филипп, скоро ли мы тронемся?
Барон умолк, покоренный истинно королевским спокойствием дочери.
Жильбер опустил голову, раздавленный ее презрением. Он почувствовал, что в его сердце вспыхнула ненависть. Он предпочел бы, чтобы Филипп проткнул его шпагой или до крови исхлестал бы кнутом!..
Он едва не потерял сознание.
К счастью, в это время закончилось чтение приветственной речи, и кареты вновь двинулись в путь.
Карета барона стала медленно удаляться, за ней последовали другие. Андре исчезала словно во сне.
Жильбер остался один, он был готов заплакать и едва не взвыл от невозможности — так он, по крайней мере, думал — выдержать всю тяжесть своего горя.
Чья-то рука опустилась ему на плечо.
Он обернулся и увидал Филиппа; тот спешился, передал коня солдату и с улыбкой подошел к Жильберу.
— Что же все-таки произошло, Жильбер, и зачем ты в Париже?
Искренняя сердечность Филиппа тронула молодого человека.
— Эх, сударь, — не удержавшись от вздоха, проговорил юноша, — что бы я стал делать в Таверне, спрошу я вас? Я бы умер там от отчаяния, невежества и голода!
Филипп вздрогнул. Его, как и Андре, поразила мысль о том, насколько мучительно должно было показаться молодому человеку одиночество, на которое его обрекали, оставив в Таверне.
— И ты, бедняга, надеешься преуспеть в Париже, не имея ни денег, ни покровителя, ни средств к существованию?
— Да, сударь, я полагаю, что, если человек хочет работать, он вряд ли умрет с голоду, особенно там, где другие ничего не желают делать.
Такой ответ бросил Филиппа в дрожь. Ведь он привык видеть в Жильбере никчемного домочадца.
— Ты хоть не голодаешь? — спросил он.
— Я зарабатываю на хлеб, господин Филипп. А что еще нужно тому, кто всегда упрекал себя только в одном: что он ест хлеб, который не заработал?
— Надеюсь, ты не имел в виду тот хлеб, что получал в Таверне, дитя мое? Твои родители верно служили в замке, да и ты старался быть полезен.
— Я лишь выполнял свой долг, сударь.
— Послушай, Жильбер, — продолжал молодой человек, — ты знаешь, что я всегда хорошо к тебе относился, может быть, лучше, чем другие; прав я был или нет, покажет будущее. Твоя дикость представлялась мне деликатностью, твою резкость я принимал за гордость.
— Ах, господин шевалье!.. — вздохнул Жильбер.
— Я желаю тебе добра, Жильбер.
— Благодарю вас, сударь.
— Я был тоже молод, как и ты, по-своему несчастен; вот почему, вероятно, я тебя понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе, Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.
— Спасибо, сударь, спасибо.
— Что ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в услужение.
Презрительно улыбнувшись, Жильбер покачал головой.
— Я хочу учиться, — сказал он.
— Чтобы учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.
— Я их зарабатываю, сударь.
— Зарабатываешь!.. — с улыбкой воскликнул Филипп. — Ну, и сколько же ты зарабатываешь?
— Двадцать пять су в день, а если захочу, могу заработать тридцать и даже сорок.
— Да этого едва должно хватать на пропитание.
Жильбер улыбнулся.
— Я, должно быть, не так предлагаю тебе свои услуги, — огорчился Филипп.
— Мне — ваши услуги, господин Филипп?
— Ну, конечно! Неужели тебе будет стыдно их принять?
Жильбер промолчал.
— Люди должны помогать друг другу, — продолжал Мезон-Руж, — разве все мы не братья?
Жильбер поднял голову и внимательно посмотрел на благородного молодого человека.
— Тебя удивляют мои слова? — спросил Филипп.
— Нет, сударь, — отвечал Жильбер, — это язык философии; вот только я не привык их слышать из уст людей вашего сословия.
— Ты прав. Впрочем, это скорее язык нашего поколения. Сам дофин исповедует это учение. Не заносись передо мной, — прибавил Филипп, — возьми у меня в долг, потом отдашь. Кто знает, может, когда-нибудь ты станешь так же знаменит, как Кольбер или Вобан!
— Или Троншен, — прибавил Жильбер.
— Пусть так. Вот мой кошелек, давай разделим его.
— Благодарю вас, сударь, — отвечал неукротимый юноша, против своей воли растроганный и восхищенный прекрасным порывом Филиппа, — спасибо, мне ничего не нужно, и… я вам признателен даже больше, чем если бы принял вашу помощь, уверяю вас.
Поклонившись ошеломленному Филиппу, он поспешно шагнул в толпу и скоро в ней скрылся.
Молодой капитан подождал, словно не желая верить тому, чему явился свидетелем. Однако видя, что Жильбер не возвращается, сел на коня и вернулся на свой пост.
L
БЕСНОВАТАЯ
Оглушительный грохот карет, громкий звон колоколов, ликующая барабанная дробь, пышность — отблеск навсегда потерянного для ее высочества Луизы мирского величия — лишь едва коснулись ее души и угасли, разбившись, подобно волне, о стены ее кельи.