— Чем же я, в таком случае, могу быть вам полезен? — спросил кардинал, с трудом приподнимая в хрупких руках пятидесятифунтовый слиток.
Бальзамо пристально на него взглянул и рассмеялся ему в лицо.
— Что забавного вы нашли в моих словах? — спросил кардинал.
— Если не ошибаюсь, монсеньер предлагает мне свои услуги?
— Разумеется.
— Не уместнее было бы мне предложить вам свои?
Кардинал нахмурился.
— Я чувствую себя обязанным, сударь, — сказал он, — и спешу это признать. Однако если вы считаете мою признательность неуместной, я не приму от вас услугу: в Париже, слава Богу, довольно ростовщиков, у которых я могу либо под залог, либо под расписку раздобыть сто тысяч экю в три дня; один мой епископский перстень стоит сорок тысяч ливров.
Прелат вытянул белую, словно у женщины, руку: на безымянном пальце сверкал бриллиант величиной с лесной орех.
— Принц! — с поклоном отвечал Бальзамо. — Как вы могли хоть на миг заподозрить меня в намерении вас оскорбить? — и, как бы разговаривая с самим собой, прибавил: — Странно, что правда оказывает такое действие на человека, называющего себя принцем.
— Что вы хотите этим сказать?
— Монсеньер предлагает мне свои услуги; я спрашиваю вас: "Монсеньер, какого рода услуги вы готовы мне предложить?"
— Прежде всего, мое влияние при дворе.
— Монсеньер! Монсеньер! Вы и сами знаете, что доверие к вам пошатнулось. Я бы скорее предпочел услуги господина де Шуазёля, несмотря на то что ему осталось не более двух недель быть министром. Если уж говорить о влиянии, ваше высокопреосвященство, давайте полагаться на мое. Вот прекрасное золото! Как только монсеньеру понадобятся деньги, дайте мне знать накануне или в то же утро, и я приготовлю вам золота столько, сколько ваша душа пожелает. А когда у тебя есть золото — можешь все, не так ли, монсеньер?
— Нет, не все, — прошептал кардинал, превращаясь из покровителя в просителя и не пытаясь этому сопротивляться.
— Ах да, я совсем забыл, что монсеньер жаждет не золота, а кое-чего такого, что дороже всех земных благ; однако это уже зависит не от науки, это подвластно только колдовству. Ваше высокопреосвященство! Скажите только одно слово, и алхимик готов уступить место колдуну.
— Благодарю вас, сударь, мне ничего больше не нужно, я ничего более не хочу, — с грустью вымолвил кардинал.
Бальзамо приблизился к нему:
— Монсеньер! Молодой, пылкий, красивый, богатый принц, носящий имя Роган, не должен так отвечать магу!
— Отчего же?
— Да потому что маг читает в его сердце и знает правду.
— Я ничего более не желаю, сударь, — почти испуганно повторил кардинал.
— Я полагаю, напротив, что желания вашего высокопреосвященства таковы, что вы не осмеливаетесь в них признаться даже себе, сознавая, что это может себе позволить только король.
— Сударь, — вздрогнув, проговорил кардинал, — вы, как мне кажется, намекаете на слова, оброненные вами у ее высочества.
— Да, готов это признать, монсеньер.
— Сударь, вы ошибались тогда и ошибаетесь теперь.
— Не забывайте, монсеньер, что я вижу так же ясно, что творится сию минуту в вашей душе, как видел, что ваша карета выезжала из монастыря кармелиток в Сен-Дени, миновала заставу, свернула на бульвар и остановилась под деревьями в пятидесяти шагах от моего дома.
— Прошу вас объясниться.
— Монсеньер! Принцы вашего дома имеют обыкновение влюбляться сильно и рискованно. Вы не станете этого отрицать, таков уж закон!
— Я не понимаю, что вы хотите этим сказать, граф, — пролепетал кардинал.
— Напротив, вы прекрасно меня понимаете. Я мог бы попробовать затронуть многие струны вашей души, но зачем напрасно тратить время? Я коснулся именно той, что звучит громче других, я в этом уверен.
Кардинал недоверчиво поднял голову и встретился глазами с ясным и уверенным взглядом Бальзамо.
Бальзамо улыбался с выражением такого превосходства, что кардинал опустил глаза.
— Вы правы, ваше высокопреосвященство, вы совершенно правы, не смотрите на меня, потому что тогда я слишком ясно вижу, что происходит у вас в душе. Ваше сердце подобно зеркалу, хранящему изображение предмета, который в нем отразился.
— Молчите, граф де Феникс, молчите, — взмолился покоренный кардинал.
— Да, вы правы, надо молчать, ведь еще не пришло время признания в такой любви.
— Вы говорите, еще рано?
— Да.
— Так у этой любви есть будущее?
— Отчего же нет?
— А не могли бы вы мне сказать, не безрассудна ли она? Ведь я именно так полагал и теперь полагаю. И так мне будет казаться до тех пор, пока мне не представится случай убедиться в противном.
— Вы слишком многого от меня требуете, монсеньер. Я ничего не могу вам сказать, не имея связи с лицом, внушающим вам эту любовь. По крайней мере, у меня в руках должна быть какая-нибудь имеющая к ней отношение вещь.
— Что, например?
— Ну, скажем, прядь ее прекрасных золотистых волос, совсем маленькая.
— Какой вы проницательный человек! Да, вы были правы: вы читаете в сердце так, как я читал бы книгу.
— Увы, именно это я уже слышал от вашего бедного двоюродного прадедушки, шевалье Луи де Рогана, когда пришел с ним проститься в Бастилию за несколько минут до того, как он мужественно взошел на эшафот.
— Он вам сказал, что вы проницательный человек?
— Да, и что я читаю в сердцах, потому что я предупреждал его, что шевалье де Прео его предаст. Он не захотел мне поверить, а шевалье де Прео в самом деле предал его.
— Какая же связь между мною и моим предком? — невольно побледнев, спросил кардинал.
— Я напомнил вам о нем только затем, чтобы призвать вас к осторожности, монсеньер, когда вы будете добывать из-под короны нужные вам волосы.
— Не имеет значения, где их придется взять, они у вас будут, сударь.
— Ну и отлично! А теперь — вот ваше золото, монсеньер. Надеюсь, вы больше не сомневаетесь в том, что это золото?
— Дайте мне перо и бумагу.
— Зачем, монсеньер?
— Я напишу вам расписку на сто тысяч экю, которые вы любезно согласились мне одолжить.
— Ах, вот вы о чем, монсеньер? Мне — расписку? А зачем?
— Мне частенько случается брать в долг, дорогой граф, — ответил кардинал, — но даров я не принимаю.
— Как вам будет угодно, принц.
Кардинал взял со стола перо и написал расписку крупным неразборчивым почерком, от которого в наши дни служанка простого ризничего пришла бы в ужас.
— Все верно? — спросил он, протягивая Бальзамо бумагу.
— Превосходно! — отвечал граф и опустил расписку в карман, даже не взглянув на нее.
— Вы не хотите прочесть?
— С меня довольно слова вашего высокопреосвященства: слово Рогана дороже любой расписки.
— Дорогой граф де Феникс! — произнес кардинал с полупоклоном, что весьма много значило для человека столь высокого звания, — вы благородный человек, и, если уж вы не хотите быть моим должником, позвольте вам сказать, что мне приятно чувствовать себя обязанным вам.
Бальзамо в ответ поклонился и позвонил в колокольчик. Явился Фриц.
Граф сказал ему несколько слов по-немецки.
Фриц нагнулся, сгреб в охапку переложенные паклей восемь золотых слитков и поднял их с такой легкостью, как если бы ребенку довелось подобрать восемь апельсинов; удерживать их в руках ему было неловко, но ничуть не тяжело.
— Да этот парень — настоящий Геркулес! — изумился кардинал.
— Да, он очень силен, монсеньер, — отвечал Бальзамо, — но справедливости ради стоит сказать, что, с того дня как он поступил ко мне на службу, я даю ему по три капли эликсира, составленного моим ученым другом доктором Альтотасом. И вот результаты дают себя знать: через год он сможет поднять одной рукой сто марок.
— Удивительно! Непостижимо! — пробормотал кардинал. — Я не смогу удержаться, чтобы не рассказать обо всем этом.
— Рассказывайте, рассказывайте, монсеньер! — со смехом отвечал Бальзамо. — Однако не забудьте, что вы тем самым добровольно возьмете на себя обязательство самолично погасить пламя костра, если парламенту вздумается поджарить меня на Гревской площади.