— Я ничего не полагаю. Я думаю, что собака мертва, только и всего.
— Неважно. Для пущей убедительности мы убьем ее еще раз. Подними колпак, Ашарат.
Старик приподнял стеклянное приспособление; пес не двинулся: веки его были опущены, сердце остановилось.
— Возьми скальпель и, не трогая гортани, рассеки позвоночник.
— Я это сделаю только ради вас.
— А также ради бедняги-пса, в случае если он еще жив, — отвечал Альтотас с упрямой улыбкой, свойственной старикам.
Бальзамо взмахнул острым лезвием, и удар пришелся на позвоночник в двух дюймах от мозжечка, оставив огромную кровавую рану.
Пес — вернее, его труп — по-прежнему был неподвижен.
— Да, клянусь честью, он и в самом деле был мертв, — заметил Альтотас, — не бьется ни единая жилка, ни один мускул не дрогнет, ни одна клеточка не восстает против этого второго убийства. Он мертв, не правда ли, окончательно мертв?
— Я готов признать это столько раз, сколько вам будет угодно, — с ноткой нетерпения в голосе сказал Бальзамо.
— Сейчас животное недвижимо, успело уже остыть. Ничто не может устоять перед смертью, так ты сказал? Ничто не может вернуть жизнь или хотя бы видимость жизни бедному псу?
— Кроме Бога.
— Да, однако Бог не может быть столь непоследовательным! Когда Бог убивает, он имеет для этого основания или извлекает выгоду, коль скоро он олицетворяет высшую справедливость. Так говорил один убийца; не помню его имени. И это сильно сказано! Природа заинтересована в смерти. Итак, перед нами мертвый пес, и природа заинтересована в его смерти.
Альтотас проницательно взглянул на Бальзамо. Вместо ответа тот поклонился, чувствуя усталость оттого, что так долго слушал вздор старика.
— Что бы ты сказал, — продолжал Альтотас, — если бы пес открыл глаз и посмотрел на тебя?
— Я бы очень удивился, учитель, — с улыбкой отвечал Бальзамо.
— Удивился? Прекрасно!
При этих словах старик мрачно и неискренно рассмеялся и подтянул поближе к собаке аппарат из металлических пластинок, отделенных одна от другой суконными прокладками, которые были погружены в раствор кислоты. Два конца провода, или, иными словами — полюса, выходили по краям сосуда.
— Какой глаз тебе больше нравится, Ашарат? — спросил старик.
— Правый.
Старик приложил разнополюсные концы, между которыми был клочок шелковой ткани, к шейному мускулу собаки.
В то же мгновение собака открыла глаз и пристально посмотрела на Бальзамо. Он в ужасе отпрянул.
— Теперь давай перейдем к морде, ничего не имеешь против?
Охваченный сильнейшим волнением, Бальзамо не ответил.
Альтотас тронул другой мускул: глаз закрылся, зато раскрылась пасть и показались острые белые клыки, красные десны подрагивали, как в жизни.
Бальзамо испугался.
— Невероятно! — воскликнул он.
— Вот как мало значит смерть! — воскликнул торжествующий Альтотас, заметив растерянность своего ученика. — А все потому, что я, ничтожный старик, находящийся на пороге смерти, сумел заставить ее уйти со своего пути.
Вдруг он нервно и пронзительно рассмеялся.
— Будь осторожен, Ашарат! — продолжал он. — Вот лежит мертвый пес, который недавно чуть тебя не укусил, сейчас он на тебя бросится, осторожно!
И действительно, собака с перерезанной шеей, разинутой пастью и подрагивающим глазом вдруг поднялась на все четыре лапы и закачалась, страшно мотая головой.
Бальзамо почувствовал, как волосы у него на голове зашевелились; пот катился с него градом. Он стал отступать, пока не уперся спиной в дверь, подумывая, не сбежать ли ему.
— Ну-ну, я не хочу, чтобы ты умер от страха во время наших научных занятий, — усмехнулся Альтотас, отталкивая труп вместе с прибором, — довольно опытов!
И только труп собаки был отъединен от гальванического столба, он снова упал, страшный и неподвижный, как и раньше.
— Что это — смерть, Ашарат? Думал ли ты, что она может преподнести такой сюрприз? Отвечай!
— Странно, очень странно… — ответил Бальзамо, подходя ближе.
— Теперь ты видишь, что можно достигнуть того, о чем я говорил, дитя мое: первый шаг уже сделан. Зачем продлевать жизнь, когда можно отменить смерть?
— Это еще неизвестно, — возразил Бальзамо, — возвращенная вами жизнь искусственна.
— Если у нас будет время, мы отыщем и секрет жизни реальной. Разве ты не встречал у римских поэтов рассказов о том, что Кассидея умела возвращать жизнь мертвецам?
— Да, но то — у поэтов.
— Но римляне сами называли поэтов vates[21], друг мой, не забывай об этом.
— Тогда скажите мне…
— Опять возражение?
— Да. Если бы ваш эликсир жизни был готов и вы дали бы его псу, он жил бы вечно?
— Разумеется!
— А если бы он попал в руки к такому экспериментатору, как вы и тот его прирезал бы?
— Прекрасно! — вскричал старик, радостно хлопнув в ладоши. — Я ожидал этого вопроса!
— Ну, раз ожидали, ответьте.
— Нет ничего проще.
— Может ли эликсир помешать печной трубе упасть с крыши кому-нибудь на голову, пуле — прострелить человека навылет, лошади — ударами копыт распороть живот своего всадника?
Альтотас вызывающе смотрел на Бальзамо, словно вызывал на бой, в котором надеялся одолеть его.
— Нет, нет и нет, — продолжал старик, — ты совершенно прав, дорогой Ашарат. Ни трубы с крыши, ни пули, ни удара копытом невозможно избежать, пока есть дома, ружья и лошади.
— Но вы можете оживлять мертвецов…
— На короткое время — да. Навсегда — нет. Для этого нужно было бы прежде всего узнать, в каком месте находится душа, а это может занять слишком много времени. Однако я не дам душе выскользнуть через полученную телом рану.
— Как это?
— Я ее закрою.
— Даже если повреждена артерия?
— Нуда!
— Хотел бы я на это посмотреть!
— Смотри! — предложил старик.
Прежде чем Бальзамо успел ему помешать, старик проткнул себе вену на левой руке ланцетом.
В теле старика оставалось так мало крови и так медленно она текла в жилах, что не сразу выступила по краям раны. Но как только кровь появилась, она потекла довольно обильно.
— Боже милостивый! — ахнул Бальзамо.
— Что такое? — спросил Альтотас.
— Вы серьезно ранены.
— Ты, как Фома неверный, хочешь все пощупать, вот я и даю тебе возможность увидеть собственными глазами и потрогать собственными руками.
Он протянул руку и взял небольшую склянку, потом капнул из нее на рану.
— Смотри! — сказал он.
Под действием чудотворной жидкости кровь свернулась, ткань срослась, скрыв вену; рана затянулась настолько, что животворная влага, зовущаяся кровью, не смогла через нее просочиться.
На этот раз Бальзамо смотрел на старика с изумлением.
— Вот что я еще открыл! Что ты на это скажешь, Ашарат!
— Я скажу, что вы, учитель, величайший из ученых!
— Если я и не окончательно победил смерть, то, по крайней мере, нанес ей удар, от которого трудно оправиться, правда? Видишь ли, сын мой, у человека хрупкие кости, они иногда ломаются — я собираюсь сделать их крепкими как сталь. Если кровь начинает вытекать из человеческого тела, она уносит с собой и жизнь — я не позволю, чтобы кровь покидала тело. Плоть мягка и непрочна — я сделаю ее такой же неуязвимой, как у средневековых паладинов, чтобы об нее тупились острия мечей и лезвия топоров. Для этого нужно только одно: такой человек, как проживший триста лет Альтотас. Так дай же мне то, о чем я тебя прошу, и я буду жить целое тысячелетие. Дорогой мой Ашарат, это от тебя зависит. Верни мне молодость, верни силу моим мышцам, верни свежесть мысли, и ты увидишь, что я не боюсь ни шпаги, ни пули, ни рушащейся стены, ни дикого животного. В дни моей четвертой молодости, Ашарат, то есть прежде чем я доживу четвертый свой век, я обновлю лик земли и — клянусь тебе! — создам для себя и для обновленного человечества мир по своему вкусу: без падающих труб, без шпаг, без мушкетных пуль, без лягающихся лошадей. Тогда люди поймут, что гораздо лучше жить, помогая ближним и любя друг друга, чем терзать и убивать самих себя.