— Все это верно или, по крайней мере, возможно, учитель.
— Так принеси мне ребенка!
— Позвольте мне еще подумать и поразмыслите сами.
Альтотас бросил на ученика высокомерный, презрительный взгляд.
— Хорошо, иди, у меня еще будет время тебя убедить. Кстати сказать, человеческая кровь не настолько ценный ингредиент, что его нельзя было бы заменить каким-нибудь другим веществом. Иди! Я буду искать и найду. Ты мне не нужен. Ступай!
Бальзамо спустился по трапу. Он был молчалив и подавлен от сознания гениальности этого человека, который заставлял верить в невозможное и сам это невозможное творил.
LXI
СВЕДЕНИЯ
В эту долгую и богатую событиями ночь читатель имел возможность, словно мифологический бог, восседающий на облаке, проследовать из Сен-Дени в Ла Мюэтт, оттуда — на улицу Кок-Эрон, потом — на улицу Платриер, а с улицы Платриер — на улицу Сен-Клод. Графиня Дюбарри решила в течение этой ночи убедить короля в необходимости проведения новой политики, отвечающей ее интересам.
Особенно она настаивала на опасности, подстерегавшей их в том случае, если Шуазёлю удастся добиться расположения дофины.
Пожав плечами, король ответил, что ее высочество дофина еще ребенок, а г-н де Шуазёль — опытный министр, значит, опасаться нечего, потому что одна не умеет работать, а другой не способен развлекаться.
Довольный удачным словцом, он положил объяснениям конец.
Графине однако это было далеко не все равно: с некоторых пор она стала замечать со стороны короля некоторую невнимательность.
Людовик XV был кокетлив. Он обожал заставлять своих любовниц сходить с ума от ревности, но следил, правда, за тем, чтобы она не вызывала ссор и затянувшихся размолвок.
Графиня Дюбарри была ревнива из самолюбия и от страха. Ей большого труда стоило завоевать занимаемое положение; оно было слишком высоко и слишком далеко отстояло от отправной точки, чтобы она могла позволить себе, подобно г-же де Помпадур, терпеть при короле других любовниц, даже находить их для него, когда его величество скучал, что бывало с ним весьма часто.
Итак, будучи ревнивой, графиня Дюбарри хотела основательно изучить причины королевской небрежности.
Король произнес памятные слова, ни одному из которых сам он не верил:
— Я забочусь о счастье своей невестки и не уверен в том, что дофин способен ее осчастливить.
— Отчего же нет?
— Мне показалось, что в Компьене, в Сен-Дени и в Ла Мюэтт господин Людовик слишком пристально рассматривал чужих жен и очень мало внимания уделял своей.
— По правде говоря, если бы я этого не услышала от вас, ваше величество, я бы никогда не поверила: ее высочество дофина хороша собой.
— Чересчур худа.
— Она такая юная!
— А вы поглядите на мадемуазель Таверне, ведь она одного возраста с эрцгерцогиней.
— Ну и что же?
— Она необыкновенно хороша.
В глазах графини мелькнул огонек, предупредивший короля о допущенной им оплошности.
— А вы сами, дорогая графиня, — с живостью продолжал король, — в шестнадцать лет наверняка были пухленькой, как пастушки нашего приятеля Буше.
Эта маленькая лесть немного поправила положение, но удар был слишком сильный.
Графиня Дюбарри перешла в наступление.
— Значит, мадемуазель де Таверне очень красива? — жеманничая, спросила она.
— Понятия не имею! — сказал Людовик XV.
— Как? Вы ее расхваливаете и не знаете, красива она или нет?
— Я знаю, что она не тощая, только и всего.
— Значит, вы все-таки рассмотрели?
— Ах, дорогая графиня, вы толкаете меня в западню! Вам известно, что я близорук, и меня поразили формы, к черту детали! А у мадам дофины я, кроме костей, ничего не заметил, только и всего.
— У мадемуазель де Таверне вы заметили формы, как вы говорите, потому что у ее высочества — красота изысканная, а у мадемуазель де Таверне — вульгарная.
— Полноте! В таком случае выходит, Жанна, что и ваша красота не из разряда изысканных? Я думаю, вы шутите.
— Ага! Комплимент, — едва слышно прошептала графиня, — только предназначен он не мне! — И громко продолжала: — Я буду очень довольна, если ее высочество выберет себе привлекательных фрейлин. Как ужасно, когда при дворе одни старухи!
— Мне ли об этом говорить, дорогая? Я еще вчера толковал об этом дофину, но ему это безразлично. Вот образцовый муж!
— А не начать ли ей с мадемуазель де Таверне?
— Думаю, что так и будет, — отвечал Людовик XV.
— Откуда вам это известно?
— От кого-то я слышал.
— Она нищая.
— Да, зато знатная. Эти Таверне-Мезон-Руж — из хорошей семьи и верные слуги.
— Кто их поддерживает?
— Этого я не знаю. Но я тоже убежден, что они нищие.
— Очевидно, не господин де Шуазёль, тогда бы они уже лопались от пенсиона.
— Графиня! Давайте не говорить о политике, умоляю вас!
— Если я заметила, что Шуазёли вас разоряют, — это называется говорить о политике?
— Разумеется, — отвечал король и встал со своего места.
Час спустя его величество вернулся в Большой Трианон в прекрасном расположении духа оттого, что пробудил ревность, повторяя вполголоса, как вероятно, повторял бы Ришелье в тридцать лет:
— По правде говоря, ревнивые женщины — это довольно скучно!
Как только король удалился, г-жа Дюбарри встала и прошла в будуар, где ее ждала Шон, сгоравшая от нетерпения узнать новости.
— Ну, за эти дни ты достигла блистательного успеха, — заметила та. — Третьего дня — представление дофине, вчера — приглашение к ее столу.
— Верно. Да мне-то что?
— То есть как что? Ты знаешь, что в эту минуту сто карет спешат по дороге в Люсьенн в погоне за твоей утренней улыбкой?
— Мне жаль этих людей.
— Почему же?
— Они напрасно теряют время: ни кареты, ни люди не увидят утром моей улыбки.
— Не надвигается ли буря?
— Да, черт побери! Прикажите скорее подавать шоколад!
Шон позвонила.
Явился Замор.
— Мой шоколад! — приказала графиня.
Замор неторопливо повернулся и медленно, с важным видом стал отмерять шаги.
— Этот дурак хочет меня уморить! — закричала графиня. — Сто ударов кнутом, если сию минуту не побежит!
— Я не бежать! Я комендант! — важно вымолвил Замор.
— A-а, ты комендант! — прошипела графиня, схватившись за небольшой хлыст с рукояткой из золоченого серебра, предназначенный для сохранения мира между болонками и грифонами. — Комендант? Ну, погоди! Я тебе сейчас покажу коменданта!
Замор бросился бежать, натыкаясь на стены и истошно вопя.
— До чего вы сегодня жестоки, Жанна! — заметила Шон.
— Я имею на это право.
— Разумеется! Однако я должна вас остановить, дорогая.
— Почему?
— Боюсь попасться вам под горячую руку.
В дверь будуара три раза постучали.
— Кто там стучит? — нетерпеливо спросила графиня.
— Хорошенький его ожидает прием! — прошептала Шон.
— Пусть я буду плохо принят! — вскричал Жан, широко распахнув дверь, как это делал король.
— А что произошло бы, если бы вы были плохо приняты? Это ведь вполне возможно.
— Если это произойдет, я больше к вам не приду, — отвечал Жан.
— Ну и что же?
— Вы сами потеряли бы больше, чем я, если бы плохо меня приняли.
— Наглец!
— Ну вот! Я уже и наглец, только потому, что не льщу вам. Что с ней сегодня, Шон?
— Не говори, Жан! Она просто неприступна. А вот и шоколад.
— Так не будем к ней подходить. Здравствуй, шоколад! — проговорил Жан, принимая поднос. — Как поживаешь, шоколад?
Он поставил поднос в углу на маленький столик, тут он и уселся.
— Иди, Шон, — пригласил он, — а слишком гордые останутся без шоколада.
— Вы просто восхитительны! — вымолвила графиня, увидев, как Шон подала Жану знак, что он может завтракать один. — Вы притворяетесь очень чувствительными, а сами даже не замечаете, как я страдаю.