— Нет, не со мной, а вот с этим несчастным ребенком, взгляните.
— Так вы тоже, как и я, помогаете человечеству! — вскричал врач.
Взволнованный неожиданным триумфом, Руссо в ответ бормотал что-то нечленораздельное.
Филипп совершенно потерялся, оказавшись лицом к лицу с вызывавшим его восхищение философом, и отошел в сторону.
Старику помогли положить Жильбера на стол; он по-прежнему был без сознания.
Руссо бросил взгляд на того, к чьей помощи он взывал. Это был юноша примерно одних лет с Жильбером, но ни одна черта не напоминала о его молодости. Кожа на лице была желтой и сморщенной, как у старика, дряблые веки нависли над немигающими глазами, рот кривился, словно в приступе эпилепсии.
Рукава были по локоть закатаны, руки забрызганы кровью; всюду вокруг него лежали груды человеческих конечностей. Он скорее напоминал палача за любимой работой, чем врача, исполнявшего печальный, но святой долг.
Однако имя Руссо произвело на него столь сильное действие, что он на минуту отказался от своей обычной грубости: он осторожно вспорол Жильберу рукав, затянул руку жгутом и кольнул вену.
Кровь сначала вытекала по капле, а через несколько секунд молодая, горячая струя ударила из вены.
— Можно считать, что он спасен, — сказал хирург, — но потребуется тщательный уход, ему сильно помяли грудь.
— Мне остается лишь поблагодарить вас, сударь, — проговорил Руссо, — и выразить восхищение не только тем, что вы отдаете предпочтение бедным, но и преданности, с какой вы им служите. Но не забывайте, что все люди — братья.
— Даже благородные, даже аристократы, даже богачи? — спросил хирург, сверкнув проницательными глазами из-под тяжелых век.
— Даже благородные, даже аристократы, даже богачи, когда они страдают, — отвечал Руссо.
— Прошу прощения, сударь, — проговорил хирург, — я родился в Будри, недалеко от Невшателя; я, как и вы, швейцарец и поэтому отчасти демократ.
— Соотечественник! — воскликнул Руссо. — Швейцарец! Как вас зовут, сударь, как вас зовут?
— Мое имя не пользуется известностью, сударь; это имя человека, посвятившего жизнь науке и надеющегося в будущем посвятить ее счастью всего человечества. Меня зовут Жан Поль Марат.
— Благодарю вас, господин Марат, — отвечал Руссо. — Однако разъясняя народу его права, не возбуждайте в нем чувства мести. Если когда нибудь он начнет мстить, вы сами, возможно, придете в ужас от его жестокости.
На губах Марата заиграла страшная улыбка.
— Вот бы дожить до этого дня! — вскричал он. — Если мне посчастливится увидеть этот день…
Руссо испугался того, с каким выражением были произнесены эти слова, подобно путешественнику, приходящему в ужас от первых раскатов еще далекой грозы. Он обхватил Жильбера руками и попытался поднять.
— Два добровольца в помощь господину Руссо, два человека из народа! — выкрикнул хирург.
— Мы! Мы! — раздались голоса.
Руссо оставалось только выбрать. Он указал на двух плечистых помощников, и те подхватили Жильбера на руки.
Проходя мимо Филиппа, Руссо проговорил:
— Держите мой фонарь, сударь, мне он больше не нужен. Берите!
— Благодарю вас, сударь, благодарю! — отвечал Филипп.
Филипп схватился за фонарь. Руссо двинулся на улицу Платриер, а молодой человек возобновил поиски.
— Бедный юноша! — прошептал Руссо, оглянувшись и видя, как тот удаляется по забитой людьми улице.
Филипп продолжал свой путь, вздрагивая время от времени, когда до него доносился пронзительный голос хирурга:
— Несите людей из народа! Только простых людей! Пусть пропадают благородные, богачи и аристократы!
LXIX
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В то время как несчастья следовали одно за другим, барон де Таверне чудом избежал опасности.
Не имея возможности оказать физическое сопротивление той всепожирающей силе, которая сметала все на своем пути, он, тем не менее, не терял спокойствия и ловко удерживался в самом центре толпы, катившейся к улице Мадлен.
Эта толпа сминала и давила о парапеты площади и об углы Королевской кладовой тех, кто оказался по ее краям, оставляя за собой множество раненых и убитых. Но тем, кто оказался стиснутым в ее середине, удалось избавиться от опасности. Как только толпа достигла открытого места на бульваре, она сразу же распалась на отдельные группки женщин и мужчин, оглашавших воздух криками радости.
Барон де Таверне оказался вместе с окружавшими его людьми в безопасности.
В то, что мы сейчас сообщим, было бы трудно поверить, если бы мы уже давно не описали характер барона, ничего не скрывая.
Во время всего этого ужасного пути барон де Таверне — да простит ему Господь! — думал только о себе.
Не слишком крепкого сложения, барон был тем не менее человеком действия, а в трудную минуту такие люди руководствуются обыкновенно поговоркой Цезаря: Age quod agis[22].
Не будем утверждать, что барон де Таверне был эгоист; добавим только, что он не отличался вниманием к ближним.
Впрочем, как только он оказался на бульваре, как только он почувствовал себя свободнее, как только он понял, что избежал смерти и возвращается к жизни, как только обрел уверенность в себе, барон удовлетворенно крякнул. Но сразу вслед за тем он закричал.
Это уже был крик отчаяния.
— Дочь моя! Дочь моя!
Он застыл, уронив руки; глаза его смотрели в одну точку и ничего не выражали, он словно перебирал в памяти все подробности разлуки с дочерью.
— Бедный! — прошептали сочувствующие женщины.
Вокруг барона оказались люди, готовые его пожалеть, но главным образом — порасспросить.
Однако г-н де Таверне не испытывал влечения к народу. Ему было неловко перед окружавшими его сочувствовавшими людьми. Сделав над собой усилие, он разорвал этот круг и — к чести барона! — зашагал по направлению к площади.
Впрочем, те несколько шагов, которые он успел сделать, были следствием неосознанного чувства родительской любви, а она не исчезает навсегда из человеческого сердца. Но здравый смысл в тот же миг пришел на помощь барону и остановил его.
Давайте проследим, если угодно читателю, за ходом его мыслей.
Прежде всего он подумал, что на площадь Людовика XV пробраться невозможно. Там были заторы, убийства; с площади одна за другой катились людские волны, и было бы так же нелепо идти им наперекор, как пловцу пытаться преодолеть рейнский водопад в Шаффхаузене.
Ну и, кроме того, раз уж десница Господня спасла его в
толпе, как он может противиться Божьей воле и снова подвергать себя опасности, разыскивая женщину среди ста тысяч других людей?
Потом у него появилась надежда, напоминающая золотой луч, скрашивающий безнадежность самой мрачной ночи.
Разве Андре не была рядом с Филиппом, разве не держалась она за его руку, разве он, мужчина и брат, не должен был бы защищать ее?
Ничего странного не было в том, что его, слабого, нетвердо держащегося на ногах старика, увлекла за собой толпа. Но Филипп — страстная натура, он вынослив, живуч, у него стальные мышцы, он отвечает за сестру. Филипп, конечно, боролся и победил.
Как всякий эгоист, барон приписывал Филиппу те качества, от которых освобождает себя, но требует от других. Для эгоиста не быть сильным, благородным, отважным и означает быть эгоистом. В то же время сильный, благородный, отважный человек для эгоиста — соперник, противник, враг, ведь он лишает его преимуществ, которые эгоист считает вправе требовать для себя у общества.
Барон де Таверне убедил себя в том, что Филипп наверняка должен был спасти сестру, что он потерял какое-то время на то, чтобы потом отыскать отца и тоже его спасти. Но теперь, вероятно — и даже несомненно, — он уже отправился на улицу Кок-Эрон вместе с сестрой, утомленной всей этой суматохой.
Он повернул назад и, спустившись по улице Капуцинок, вышел на площадь Завоеваний, или Людовика Великого, ныне площадь Побед.
Однако, еще не дойдя до особняка, он увидел разговаривавшую с кумушками Николь. Она крикнула с порога:
— А где господин Филипп и мадемуазель Андре? Что с ними?