Павильон был довольно просторный: в нем поместились стол и шесть стульев. Кирпичный пол был покрыт циновкой. Стены были выложены мозаикой из речных камешков и редчайших ракушек, собранных отнюдь не на берегах рек: пески Буживаля и Пор-Марли не могут порадовать ваших глаз ни морским ежом, ни такими ракушками, как на острове Сен-Жак, ни перламутрово-розовыми раковинами, встречающимися в Арфлёре, Дьепе или на рифах Сент-Адреса.
Лепной потолок был украшен сосновыми шишками и масками, изображающими отвратительных фавнов и диких зверей; они будто свешивались над головами посетителей. Сквозь витражи, в зависимости от того, через какое стекло вы смотрели — фиолетовое, красное или голубое, — можно было увидеть равнины или леса Везена, то окрашенные в холодные тона, словно перед грозой, то будто сверкавшие в горячих лучах августовского солнца, то холодные и поблекшие, словно застывшие в декабрьском холоде. Оставалось только выбрать стекло по душе и любоваться видом.
Это зрелище привлекло к себе внимание Жильбера, и он попеременно заглядывал то в один ромб витража, то в другой, любуясь прекрасным видом, открывающимся взгляду с высоты холма Люсьенн, который, змеясь, рассекает Сена.
Господин де Жюсьё заинтересовался не менее любопытным зрелищем: великолепно сервированным столом из обструганного дерева, стоявшим посреди павильона.
Изысканные сливки из Марли; прекрасные абрикосы и сливы из Люсьенна; сосиски из Нантера на фарфоровом блюде, горячие, несмотря на то что не видно было ни одного слуги, который мог бы их принести; словно улыбающаяся клубника в изящной корзинке, переложенная виноградными листьями; рядом со сверкавшим свежестью маслом — огромный хлеб деревенской выпечки; там же — золотистый хлеб из крупчатки, столь желанный для горожан с их пресыщенным вкусом, — все это заставило Руссо вскрикнуть от восхищения. Гурманом философ был неискушенным: у него был прекрасный аппетит и весьма скромный вкус.
— Какое безумие! — обратился он к г-ну де Жюсьё. — Хлеб и фрукты — вот все, что нам было нужно. Следовало бы съесть хлеб, заедая его сливами, прямо на ходу, как делают настоящие ботаники и неутомимые исследователи, ни на минуту не переставая шарить в траве и лазать по буеракам. Помните, Жильбер, мой завтрак в Плесси-Пике, да и ваш тоже?
— Да, сударь: хлеб и вишни показались мне тогда восхитительными.
— Совершенно верно.
— Да, так завтракают истинные любители природы.
— Дорогой учитель! — вмешался г-н де Жюсьё. — Вы напрасно упрекаете меня в расточительстве: это более чем скромно…
— Вы недооцениваете свое угощение, сеньор Лукулл! — вскричал философ.
— Мое? Нет, это не мое! — возразил г-н де Жюсьё.
— У кого же мы в гостях в таком случае? — спросил Руссо, улыбка которого свидетельствовала о хорошем расположении духа; однако чувствовалось, что он скован. — Может быть, мы попали к гномам?
— Скорее уж к добрым феям, — проговорил г-н де Жюсьё, поднимаясь и смущенно поглядывая на дверь.
— Ах, к феям? — весело вскричал Руссо. — Да благослови их Небо за такое гостеприимство! Я голоден. Поедим, Жильбер!
Он отрезал себе порядочный ломоть хлеба и передал хлеб и нож ученику.
Откусив хлеба, Руссо взял две сливы.
Жильбер колебался.
— Ну-ну! Феи могут обидеться, — сказал Руссо, — подумают, что вы считаете их щедрость недостаточной.
— Или недостойной вас, господа, — зазвучал серебристый голосок с порога павильона: там стояли, держась под руку, две свеженькие хорошенькие женщины. Не переставая улыбаться, они подавали знаки г-ну де Жюсьё, чтобы он умерил свои поклоны.
Руссо обернулся, держа в правой руке обгрызанную хлебную корку, а в левой — надкусанную сливу. Он увидел обеих богинь — так, по крайней мере, ему показалось, до того они были молоды и красивы; он увидел их и остолбенел, потом поклонился и замер.
— Госпожа графиня! — воскликнул г-н де Жюсьё. — Вы здесь! Какой приятный сюрприз!
— Здравствуйте, дорогой ботаник! — любезно отвечала одна из дам с поистине королевской непринужденностью.
— Позвольте вам представить господина Руссо, — проговорил г-н де Жюсьё, беря философа за руку, в которой тот держал хлеб.
Жильбер увидел и узнал обеих дам. Он широко раскрыл глаза и, смертельно побледнев, стал поглядывать на окно павильона, соображая, как бы удрать.
— Здравствуйте, юный философ! — обратилась другая дама к растерянному Жильберу и легонько ударила его по щеке тремя розовыми пальчиками.
Руссо все видел и слышал. Он едва не задохнулся от злости: его ученик знал обеих богинь, и они его тоже знали.
Жильбер был близок к обмороку.
— Вы не узнаете госпожу графиню? — спросил Жюсьё, обратившись к Руссо.
— Нет, — оторопев, отвечал Руссо, — мы встречаемся впервые, как мне кажется.
— Графиня Дюбарри, — представил Жюсьё.
Руссо подскочил, словно ступил на раскаленное железо.
— Графиня Дюбарри! — вскричал он.
— Она самая, сударь, — как нельзя более любезно отвечала молодая женщина, — я очень рада, что принимаю у себя и вижу одного из самых прославленных мыслителей наших дней!
— Графиня Дюбарри! — повторил Руссо, не замечая, что его удивление становится оскорбительным… — Так это она! И павильон, вне всякого сомнения, принадлежит ей? Так вот кто меня угощает?
— Вы угадали, дорогой философ, это она и ее сестра, — продолжал Жюсьё, почувствовав себя неловко, так как предвидел бурю.
— И ее сестра знакома с Жильбером?
— Теснейшим образом, сударь! — вмешалась мадемуазель Шон с дерзостью, не считавшейся ни с расположением духа королей, ни с причудами философов.
Жильбер искал глазами нору пошире, куда можно было бы спрятаться, — так грозно заблистал взгляд Руссо.
— Теснейшим образом?.. — повторил старик. — Жильбер теснейшим образом знаком с сударыней, а я ничего об этом не знал? Меня, стало быть, предали, надо мной посмеялись?
Шон и ее сестра насмешливо переглянулись.
Господин де Жюсьё разорвал малинские кружева, стоившие не меньше сорока луидоров.
Жильбер умоляюще сложил руки, то ли прося Шон замолчать, то ли заклиная Руссо разговаривать с нею повежливее.
Но замолчал Руссо, а Шон продолжала говорить.
— Да, — сказала она, — мыс Жильбером — старые знакомые. Он был моим гостем, не правда ли, малыш?.. Неужели ты настолько неблагодарен, что позабыл угощения в Люсьенне и в Версале?
Эта подробность оказалась последним ударом: Руссо выбросил руки вперед, а затем уронил их.
— Вот оно что! Это правда, несчастный? — прошипел он, искоса глядя на молодого человека.
— Господин Руссо… — начал было Жильбер.
— Ну вот, можно подумать, ты раскаиваешься в том, что был мною обласкан! — продолжала Шон. — Я не напрасно подозревала тебя в неблагодарности.
— Мадемуазель!.. — взмолился Жильбер.
— Малыш! — подхватила г-жа Дюбарри. — Возвращайся в Люсьенн. Угощения и Замор ждут тебя… И хотя ты ушел оттуда довольно необычно, ты будешь хорошо принят.
— Благодарю вас, ваше сиятельство, — сухо возразил Жильбер, — но когда я откуда-нибудь ухожу, это значит, что мне там не нравится.
— Зачем отказываться от такого предложения? — ядовито перебил его Руссо. — Вы вкусили роскоши, дорогой мой Жильбер, возвращайтесь к ней.
— Сударь, клянусь вам…
— Идите! Идите! Я не люблю двуличных людей.
— Вы меня даже не выслушали, господин Руссо.
— Довольно я наслушался.
— Да ведь я же сбежал из Люсьенна, где меня держали взаперти!
— Это уловка! Я знаю, на что способна человеческая хитрость!
— Но ведь я отдал предпочтение вам, я выбрал вас своим хозяином, защитником, покровителем.
— Лицемерие!
— Однако, господин Руссо, если бы я дорожил богатством, я принял бы предложение этих дам.
— Господин Жильбер, меня обманывают часто… один раз! Но дважды — никогда! Вы свободны и можете идти на все четыре стороны.
— Куда же мне идти, великий Боже? — в отчаянии вскричал Жильбер; он понимал, что навсегда потерял и свое оконце, и соседство с Андре, и всю свою любовь… Его самолюбие страдало оттого, что Руссо мог заподозрить его в предательстве. Он видел, что никто не оценил ни его самоотверженности, ни долгой и успешной борьбы с леностью и свойственными его возрасту желаниями.