— Они в самом деле сильны. Еще бы! Членов парламентов бранят, сажают в тюрьму, оскорбляют, потом объявляют невиновными — еще бы им не быть сильными! Я не обвинял господина д’Эгильона в том, что он начал дело Ла Шалоте, но я никогда не прощу ему того, что он оказался не прав.
— Герцог! Герцог! Зло восторжествовало. Давайте подумаем, как облегчить положение… Как обуздать этих наглецов?..
— Как только прекратятся интриги господина канцлера, как только господин д’Эгильон лишится поддержки, волнение парламента уляжется само собой.
— Но ведь это означало бы, что я уступил, герцог!
— Разве вас, ваше величество, представляет господин д’Эгильон… а не я?
Довод был убедительный, и король это понял.
— Вам известно, — сказал он, — что я не люблю вызывать неудовольствие у своих слуг, даже если они допустили оплошность… Однако оставим это дело, хотя оно меня и огорчает: время покажет, кто был прав… Поговорим теперь о внешней политике… Говорят, я собираюсь воевать?
— Сир, если бы вам и пришлось воевать, это была бы война справедливая и необходимая.
— С англичанами… Дьявольщина!
— Уж не боится ли ваше величество англичан?
— На море…
— Будьте спокойны, ваше величество: герцог де Прален, мой кузен и ваш морской министр, вам подтвердит, что располагает шестьюдесятью четырьмя линейными кораблями, не считая тех, которые строятся на верфях, и строительных материалов еще на дюжину, их можно построить за год… Наконец, пятьдесят сильных фрегатов, что весьма внушительно для войны на море. А для сухопутной войны мы подготовлены еще лучше, вспомните Фонтенуа.
— Очень хорошо. Но чего ради я должен воевать с англичанами, дорогой герцог? Правительство аббата Дюбуа было гораздо менее удачным, нежели ваше, однако ему всегда удавалось избегать войны с Англией.
— Еще бы, сир! Аббат Дюбуа получал от англичан шестьсот тысяч ливров в месяц.
— Герцог!..
— У меня есть тому доказательство, сир.
— Пусть так. Однако в чем вы видите причину войны?
— Англия хочет захватить все Индии. Я был вынужден отдать вашим офицерам самые строгие, самые жесткие приказания. Первая же стычка там повлечет за собой протест Англии. Я твердо убежден, что мы его не примем. Необходимо, чтобы правительство вашего величества уважали за его силу, а не благодаря подкупу.
— Не будем горячиться. Кто знает, что там будет, в этой Индии? Это так далеко!
Герцог с досады стал кусать губы.
— Есть еще более приятный casus belli[24] для нас, сир, — заметил он.
— Что еще?
— Испанцы претендуют на владение островами Мальвины и Фолкленд… Порт Эгмонт незаконно был захвачен англичанами, а испанцы выгнали их; отсюда ярость Англии: она предупреждает испанцев, что готова пойти на крайние меры, если ее требования не будут удовлетворены.
— Ну, раз испанцы не правы, пусть сами и выпутываются.
— Сир, а Фамильный пакт? Зачем вы настаивали на подписании этого пакта? Ведь он тесно связывает всех европейских Бурбонов и объединяет их против любых замыслов Англии.
Король опустил голову.
— Не беспокойтесь, сир, — продолжал г-н де Шуазёль, — у вас есть великолепная армия, внушительные морские силы, у вас есть деньги, наконец. Я сумею добыть их так, чтобы не возмущать народ. Если нам придется воевать, это будет славное дело вашего царствования, и я проектирую такое увеличение налогов, для которого найдется и повод и объяснение.
— Знаете, герцог, сначала надо навести порядок внутри страны, а уж потом воевать со всем светом.
— Но внутри страны все спокойно, сир, — возразил герцог, делая вид, что не понимает короля.
— Нет, нет, вы сами понимаете, что это не так. Вы меня любите и хорошо мне служите. Есть и другие люди, уверяющие меня в своей любви, однако они ведут себя совсем иначе, нежели вы. Надо привести всех к согласию. Видите ли, дорогой герцог, я хочу жить счастливо и спокойно.
— Не от меня зависит, чтобы ваше счастье было полным, сир.
— Прекрасно сказано. В таком случае приглашаю вас со мною сегодня отобедать.
— В Версале, сир?
— Нет, в замке Люсьенн.
— От души сожалею, сир, но моя семья очень обеспокоена распространенной вчера новостью. Все думают, что я впал у вашего величества в немилость. Я не могу заставить их долго страдать в неведении.
— А разве те, о ком я вам рассказываю, не страдают, герцог? Вспомните, как мы дружно жили втроем, когда с нами была бедная маркиза.
Герцог наклонил голову, глаза его подернулись слезой, и он не смог подавить вздох.
— Маркиза де Помпадур радела о славе вашего величества, — произнес он. — Она хорошо разбиралась в политике. Должен признаться, что ее гений отвечал моему характеру. Нам частенько случалось бок о бок заниматься делами, которые она затевала. Да, мы прекрасно ладили.
— Но ведь она вмешивалась в политику, герцог, весь мир упрекал ее в этом.
— Это верно.
— А нынешняя, напротив, безропотна, как агнец. Она не подписала еще ни одного приказа о заточении без суда и следствия, она сносит даже насмешки памфлетистов и рифмоплетов. Ее упрекают в чужих грехах. Ах, герцог, все это делается для того, чтобы нарушить согласие! Приезжайте в Люсьенн и заключите мир…
— Сир, соблаговолите передать госпоже Дюбарри, что я считаю ее прелестной женщиной, вполне достойной любви короля, но…
— Опять "но", герцог…
— Но, — продолжал г-н де Шуазёль, — я совершенно убежден, что если ваше величество необходимы Франции, то сегодня хороший министр больше нужен вашему величеству, нежели очаровательная любовница.
— Не будем больше об этом говорить и останемся добрыми друзьями. Попросите госпожу де Грамон, чтобы она ничего больше не замышляла против графини; женщины могут нас поссорить.
— У госпожи де Грамон, сир, слишком большое желание понравиться вашему величеству. Вот в чем ее беда.
— Мне не нравится, что она старается навредить графине, герцог.
— Госпожа де Грамон уезжает, сир, и ее больше не увидят: одним врагом станет меньше.
— Я не считаю ее врагом, вы зашли слишком далеко. Впрочем, у меня голова идет кругом, герцог, мы сегодня с вами поработали, словно Людовик Четырнадцатый с Кольбером. Мы побывали в "великом веке", как говорят философы. Кстати, герцог, вы философ?
— Я слуга вашего величества, — возразил г-н де Шуазёль.
— Вы меня восхищаете, бесценный вы человек! Дайте вашу руку, я так устал!
Герцог поспешно предложил руку его величеству.
Он сообразил, что сейчас двери широко распахнутся и весь двор, собравшийся в галерее, увидит герцога во всем блеске. Он столько пережил накануне, что теперь не прочь был доставить неприятность своим врагам.
Лакей распахнул дверь и доложил в галерее о появлении короля.
Продолжая беседовать с г-ном де Шуазёлем, по-прежнему ему улыбаясь и опираясь на его руку, Людовик XV прошел сквозь толпу придворных, не желая замечать, как побледнел Жан Дюарри и как покраснел г-н де Ришелье.
Зато де Шуазёль сразу заметил эту игру оттенков на лицах. Не поворачивая головы, он, сверкая глазами, важно прошел мимо придворных; те, что утром старались от него удалиться, теперь пытались оказаться как можно ближе к нему.
— Подождите меня здесь, герцог, я приглашаю вас в Трианон. Помните обо всем, что я вам сказал.
— Я храню это в своей душе, — отвечал министр, отлично понимая, что этой тонкой фразой он пронзит сердца всех своих врагов.
Король вернулся к себе.
Тогда г-н де Ришелье покинул ряд выстроившихся придворных и подошел к министру, взял его руку в свои худые руки и сказал:
— Я давно знаю одного Шуазёля, живучего, как кошка.
— Благодарю, — ответил герцог, знавший, как к этому отнестись.
— Но что это был за нелепый слух?.. — продолжал маршал.
— Этот слух развеселил короля, — заметил г-н де Шуазёль.
— Рассказывали о каком-то письме…
— Это была мистификация со стороны короля, — отвечал министр, взглянув в сторону едва сдерживавшегося Жана.
— Чудесно! Чудесно! — повторил маршал, повернувшись к виконту, как только герцог де Шуазёль скрылся и не мог больше его видеть.