— Да, меня провели! — повторила графиня. — Однако мы еще посмотрим… Шон, прикажи расседлать лошадей: я не еду на охоту.
— Прекрасно! — воскликнул Жан.
— Одну минуту! — остановил его Ришелье. — Не надо поспешных решений, не надо капризов… Ах, простите, графиня: я, кажется позволил себе давать вам советы. Прошу прощения.
— Продолжайте, герцог, не стесняйтесь. Мне кажется, я потеряла голову. Вот что получается: я не хочу заниматься политикой, а когда наконец решаюсь вмешаться, получаю удар по самолюбию. Так что вы говорите?
— Я говорю, что сейчас не время капризничать. Послушайте, графиня: положение трудное. Если король дорожит Шуазёлями, если на него оказывает влияние дофина, если он так резко рвет отношения, значит…
— Что "значит"?
— Значит, надо стать еще любезнее, графиня. Я знаю, что это невозможно, однако невозможное становится в нашем положении необходимостью: так сделайте это!
Графиня задумалась.
— Потому что иначе, — продолжал герцог, — король может усвоить немецкие нравы!
— Как бы он не стал добродетельным! — в ужасе вскричал Жан.
— Кто знает, графиня? — в раздумье произнес Ришелье. — Новое всегда так притягательно!
— Ну, в это я не верю! — возразила графиня, отказываясь понимать герцога.
— Случались на свете вещи и более невероятные, графиня. Есть же пословица о черте, который стал отшельником. Одним словом, не надо капризничать.
— Не следовало бы, — подтвердил Жан.
— Ноя задыхаюсь от гнева!
— Еще бы, черт побери! Задыхайтесь, графиня, но так, чтобы король, а вместе с ним и господин де Шуазёль ничего не заметили. Задыхайтесь, когда вы с нами, но дышите, когда вас видят они!
— И мне следует ехать на охоту?
— Это было бы весьма кстати!
— А вы, герцог?
— Если бы мне пришлось бежать за охотой на четвереньках, я бы и то за ней последовал.
— Тогда в моей карете! — вскричала графиня, чтобы посмотреть, какое выражение лица будет у ее союзника.
— Графиня, — отвечал герцог с жеманством, скрывавшим его досаду, — эта честь для меня столь велика, что…
— Что вы отказываетесь, не так ли?
— Боже сохрани!
— Будьте осторожны: вы бросаете на себя тень.
— Мне бы этого не хотелось.
— Он сознался. Он имеет смелость в этом сознаться! — вскричала г-жа Дюбарри.
— Графиня! Графиня! Господин де Шуазёль никогда мне этого не простит.
— А вы уже в хороших отношениях с господином де Шуазёлем?
— Графиня! Графиня! Разрыв поссорил бы меня с ее высочеством дофиной.
— Вы предпочитаете, чтобы мы вели войну порознь и не делили трофеев? Еще есть время. Вы не запятнаны и еще можете выйти из заговора.
— Вы меня не знаете, графиня, — отвечал герцог, целуя ей ручку. — Вы заметили, чтобы я колебался в день вашего представления ко двору, когда нужно было найти платье, парикмахера, карету? Вот так же и сегодня я не стану колебаться. Я смелее, чем вы думаете, графиня.
— Ну, значит, мы уговорились. Мы вместе отправимся на охоту, и под этим предлогом мне не придется ни с кем встречаться, никого выслушивать, ни с кем разговаривать.
— Даже с королем?
— Напротив, я хочу с ним пококетничать и довести его этим до отчаяния.
— Браво! Вот прекрасная война!
— А вы, Жан, что делаете? Да покажитесь же из-за подушек, вы погребаете себя живым, друг мой!
— Что я делаю? Вам хочется это знать?
— Ну да, может, нам это пригодится.
— Я размышляю…
— О чем?
— Я думаю, что в этот час куплетисты города и окрестностей высмеивают нас на все лады, что "Нувель а ла мен" нас разрезают, словно пирог, что "Газетье кюрассе" целит в наше самое больное место, что "Журналь дез Обсерватер" видит нас насквозь, что, наконец, завтра мы окажемся в таком плачевном состоянии, что даже Шуазёль нас пожалеет.
— Что вы предлагаете?
— Я собираюсь в Париж, хочу купить немного корпии и побольше целебной мази, чтобы было что наложить на наши раны. Дайте мне денег, сестричка.
— Сколько? — спросила графиня.
— Самую малость: две-три сотни луидоров.
— Видите, герцог, — графиня обратилась к Ришелье, — я уже оплачиваю военные расходы.
— Это только начало кампании, графиня: что посеете сегодня, то пожнете завтра.
Пожав плечами, графиня встала, подошла к шкафу, отворила его, достала оттуда пачку банковских билетов и, не считая, передала их Жану. Он, также не считая, с тяжелым вздохом сунул их в карман.
Потом он встал, потянулся так, что кости затрещали, словно он падал от усталости, и прошелся по комнате.
— Вы-то будете развлекаться на охоте, — с упреком в голосе произнес он, указывая на герцога и графиню, — а я должен скакать в Париж. Они будут любоваться нарядными кавалерами и дамами, а мне придется смотреть на отвратительных писак. Решительно, я приживальщик.
— Обратите внимание, герцог, — проговорила графиня, — что он не будет мною заниматься. Половину моих денег он отдаст какой-нибудь потаскушке, а другую оставит в каком-нибудь игорном доме. Вот что он сделает! И он еще стонет, несчастный! Послушайте, Жан, ступайте вон, вы мне надоели.
Жан опустошил три бонбоньерки, ссыпав их содержимое в карманы, стащил с этажерки китайскую статуэтку с бриллиантами вместо глаз и величественной поступью вышел, подгоняемый раздраженными криками графини.
— Очаровательный молодой человек! — заметил Ришелье тоном приживала, который вслух хвалит молодого озорника, а про себя желает, чтобы того разразил гром. — Он дорого вам обходится… Не правда ли, графиня?
— Как вы верно заметили, герцог, он окружил меня своей заботой, и она ему приносит три-четыре сотни тысяч ливров в год.
Зазвонили часы.
— Половина первого, графиня, — сказал герцог. — К счастью, вы почти готовы. Покажитесь на минутку своим придворным, которые уж, верно, подумали, что наступило затмение, и пойдемте в карету. Вы знаете, как будет проходить охота?
— Мы с его величеством вчера условились, что он отправится в лес Марли, а меня захватит по пути.
— Я уверен, что король ничего не изменит в распорядке.
— Теперь расскажите о своем плане, герцог. Настала ваша очередь.
— Вчера я написал своему племяннику, который, кстати сказать, должен быть уже в дороге, если верить моим предчувствиям.
— Вы говорите о господине д’Эгильоне?
— Да. Я был бы удивлен, если бы узнал, что завтра мое письмо не встретит его в пути. Думаю, что завтра или, самое позднее, послезавтра он будет здесь.
— Вы на него рассчитываете?
— Да, графиня, у него светлая голова.
— Зато у нас больная! Король, может быть, и уступил бы, но у него панический страх перед необходимостью заниматься делами.
— До такой степени, что…
— До такой степени, что я трепещу при одной мысли: он никогда не согласится принести в жертву господина де Шуазёля.
— Могу ли я быть с вами откровенным, графиня?
— Разумеется.
— Знаете, я тоже в это не верю. Король способен хоть сто раз повторить вчерашнюю шутку, ведь его величество так остроумен! Вам же, графиня, не стоит рисковать любовью и слишком упрямиться.
— Над этим стоит подумать.
— Вы сами видите, графиня, что господин де Шуазёль будет сидеть на своем месте вечно. Чтобы его сдвинуть, должно произойти, по меньшей мере, чудо.
— Да, именно чудо, — повторила Жанна.
— К несчастью, люди разучились творить чудеса, — заметил герцог.
— А я знаю такого человека, который еще способен на чудо, — возразила г-жа Дюбарри.
— Вы знаете человека, который умеет творить чудеса, графиня?
— Да, могу поклясться!
— Вы никогда мне об этом не говорили.
— Я вспомнила о нем сию минуту, герцог.
— Вы полагаете, что он может нас выручить?
— Я его считаю способным на все.
— Ого! А что он такого сделал? Расскажите, графиня, приведите пример.
— Герцог! — обратилась к нему графиня Дюбарри, приблизившись и невольно понизив голос. — Этот человек десять лет тому назад повстречался мне на площади Людовика Пятнадцатого и сказал, что мне суждено стать королевой Франции.