— Да, графиня, и пока моим мучениям нет конца, — отвечал д’Эгильон.
— Я думаю иначе. Вот, кстати, господин де Ришелье сможет вам помочь.
Д’Эгильон с видимым удивлением взглянул на Ришелье.
— A-а, я вижу, что маршал еще не успел с вами побеседовать? — заметила графиня. — Да это и понятно: вы только что вернулись из путешествия. Так вам, должно быть, о многом нужно переговорить. Я вас оставлю, маршал. Герцог! Чувствуйте себя здесь как дома.
И графиня вышла.
Однако у нее созрел план. Она не пошла далеко. За будуаром находился просторный кабинет, где король, приезжая в Люсьенн, любил посидеть среди китайских безделушек. Он любил этот кабинет за то, что оттуда было слышно все, о чем говорили в соседней комнате.
Госпожа Дюбарри была уверена в том, что услышит весь разговор маршала с племянником. Из разговора она собиралась составить о д’Эгильоне окончательное мнение.
Однако маршал был далеко не глуп, он знал почти все секреты королевских или министерских резиденций. Подслушивать, о чем говорят другие, было одним из его излюбленных занятий; говорить, коща кто-нибудь подслушивает, было одной из его уловок.
Ободренный теплым приемом, оказанным г-жой Дюбарри д’Эгильону, он решил до конца воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств и мнимым отсутствием хозяйки и представить ей полный план, как втайне с помощью интриг добыть себе немного счастья и много могущества, то есть подбросить двойную приманку, против которой хорошенькая женщина, в особенности придворная дама, почти никогда не способна устоять.
Он пригласил герцога присесть и сказал ему:
— Как видите, герцог, я неплохо здесь принят.
— Да, господин герцог, вижу.
— Мне посчастливилось заслужить милость этой прелестной дамы; ее почитают здесь за королеву, да она ею в действительности и является.
Д’Эгильон кивнул.
— Я скажу вам сейчас то, — продолжал Ришелье, — что не смог бы сообщить вот так, прямо посреди улицы: графиня Дюбарри обещала мне портфель министра.
— О, вы это вполне заслужили, — заметил д’Эгильон.
— Не знаю, заслужил ли, однако так случилось — с некоторым запозданием, правда. Одним словом, можно считать, что я устроен, и теперь хочу заняться вами, д’Эгильон.
— Благодарю вас, господин герцог! Вы близки мне не только по крови: у меня не раз была возможность в этом убедиться.
— Чего бы вы желали, д’Эгильон?
— Совершенно ничего, лишь бы меня не лишили титула герцога и пэра, как того требуют господа члены парламента.
— Пользуетесь ли вы чьей-нибудь поддержкой?
— Я? Нет, никакой!
— Так вы погибли бы, если бы не представился сегодняшний случай?
— Неминуемо, господин герцог.
— Я вижу, вы относитесь ко всему философски. Какого черта я держу себя с тобой строго, мой бедный д’Эгильон, и разговариваю с тобой уже как министр, вместо того чтобы побеседовать по-родственному?
— Дядюшка! Я вам так признателен за вашу доброту!
— Раз я заставил тебя вернуться, да еще так поспешно, то ты можешь из этого заключить, какую роль тебе суждено сыграть здесь… Кстати, задумывался ли ты когда-нибудь над тем, какую роль играл господин де Шуазёль во все эти десять лет?
— Да, разумеется. Он был превосходен.
— Превосходен! Позволь-ка! Превосходен, когда он вместе с госпожой де Помпадур управлял королем и выгнал иезуитов! Однако он неважно выглядел, когда, поссорившись, как дурак, с графиней Дюбарри — а она стоит тысячи Помпадур, — он повел себя так, что был выставлен в двадцать четыре часа… Что же ты молчишь?
— Я слушаю, господин герцог, и пытаюсь понять, куда вы клоните.
— Тебе по душе первая роль Шуазёля, не так ли?
— Разумеется.
— Так вот, мой дорогой, думаю, что эту роль мог бы сыграть я.
Д’Эгильон резко повернулся к дядюшке.
— Вы говорите серьезно? — спросил он.
— Ну да, а почему же нет?
— Вы станете любовником графини Дюбарри?
— Ах, черт побери! Как ты скор! Впрочем, я вижу, что ты меня понял. Да, Шуазёлю очень повезло: управлял и королем, и его любовницей; говорят, он любил госпожу де Помпадур… А, действительно, почему бы нет?.. Но я не могу быть возлюбленным — твоя холодная улыбка говорит мне об этом. Ты смотришь молодыми глазами на мой изборожденный морщинами лоб, на мои кривые ноги и мои иссохшие руки, когда-то такие красивые!.. Вместо того чтобы говорить: "Я сыграю роль Шуазёля", мне следовало бы сказать: "Мы ее сыграем".
— Дядюшка!
— Нет, она не может меня полюбить, я знаю. Однако я об этом говорю тебе… смело, потому что она об этом не узнает… Я любил бы эту женщину больше всего на свете… но…
Д’Эгильон нахмурился.
— Но у меня есть великолепный план, — продолжал маршал, — раз эта роль мне не по силам, я разделю ее пополам.
— А! — воскликнул д’Эгильон.
— Кто-нибудь из моего окружения, — сказал Ришелье, — будет любовником графини Дюбарри. Черт подери! Прекрасное занятие! Ведь она само совершенство!
Ришелье возвысил голос.
— Ты понимаешь, что Фронзак не подходит: это несчастный выродок, дурак, мошенник, проходимец… Ну что, герцог, может быть, ты?..
— Я? — вскричал д’Эгильон. — Вы с ума сошли, дядюшка!
— Сошел с ума? Как? И ты не бросаешься в ноги тому, кто дает тебе такой совет! Как! Ты не таешь от счастья, не благодаришь? Разве ты не влюбился сразу же, как только увидел, как она тебя принимает? Ну, видно, со времен Алкивиада на свете был только один истинный Ришелье, а больше не будет!.. — воскликнул герцог. — Да, я вижу, что прав.
— Дядюшка! — воскликнул герцог в волнении; если оно было наигранным, то сыграно было с блеском, однако он мог действительно удивиться, потому что предложение маршала было весьма недвусмысленное. — Представляю себе, какую выгоду вы могли бы извлечь из того положения, о котором вы мне говорите. Вы стали бы таким же влиятельным лицом, как господин де Шуазёль, а я был бы любовником, подкрепляющим ваше влияние. Да, план достоин умнейшего человека Франции, однако вы упустили одну вещь.
— Что именно? — беспокойно вскричал Ришелье. — Неужели ты не мог бы полюбить графиню Дюбарри? В этом заминка?.. Дурак! Трижды дурак! Ротозей! Неужели я угадал?
— Нет! Не угадали, дядюшка! — воскликнул д’Эгильон, словно уверенный, что ни одно слово не будет пропущено. — Я почти не знаком с графиней Дюбарри, однако она кажется мне красивейшей, очаровательнейшей женщиной. Напротив, я без памяти влюбился бы в графиню Дюбарри. Дело совсем не в этом.
— В чем же дело?
— А вот в чем, господин герцог: графиня Дюбарри никогда меня не полюбит, а между тем первым условием подобного альянса должна быть любовь. Как можно, чтобы, живя среди блестящего двора, в расцвете молодости, что щедра на все дары жизни, прекрасная графиня выбрала именно того, кто этого совсем не заслуживает, того, кто уже немолод и обременен заботами, того, кто скрывается ото всех, потому что предчувствует близкий конец? Дядюшка! Если бы я знал графиню Дюбарри в дни своей молодости и красоты, когда женщины любили во мне все, что обыкновенно любят в молодом человеке, она могла бы сохранить обо мне воспоминание. Этого уже много. Но ведь нет ничего: ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Дядюшка! Надо отказаться от этой химеры. Зачем только вы пронзили мне сердце, нарисовав радужную картину неисполнимого счастья?
Пока эта тирада произносилась с пылом, которому позавидовал бы Моле, а Лекен счел бы достойной изучения, Ришелье кусал губы, приговаривая едва слышно:
"Неужели этот бездельник догадался, что графиня нас подслушивает? Дьявольщина! До чего ловок! Ну и мастер! С ним надо быть поосторожнее!"
Ришелье был прав. Графиня подслушивала, и каждое слово д’Эгильона западало ей в душу. Она наслаждалась его робким признанием, изысканной деликатностью того, кто даже в доверительном разговоре не выдал тайны прошлой связи из опасения бросить тень на, еще быть может, любимую женщину.
— Итак, отказываешься? — спросил Ришелье.
— От этого — да, дядюшка: к моему величайшему сожалению, это представляется мне совершенно невозможным.