– Это срок небольшой, – отвечал Бальзамо, – даже недостаточный.
– Ну, а по-моему, этого вполне довольно. Двадцать лет войны, борьбы ожесточенной, непрекращающейся, не на живот, а на смерть; я допускаю двести тысяч убитыми в год, и это не преувеличение, принимая во внимание, что война развернется одновременно в Германии, Италии, Испании, как знать? По двести тысяч человек на протяжении двадцати лет – это четыре миллиона человек, предположив, что у каждого из них – семнадцать фунтов крови – так уж заведено в природе – можно умножить.., семнадцать на четыре, это будет.., шестьдесят восемь миллионов фунтов: вот сколько крови придется пролить ради осуществления твоей мечты. Я же просил у тебя всего три капли. Теперь скажи, кто из нас сумасшедший, дикарь, Каннибал?
– Хорошо, учитель, я вам отвечу: три капли – сущая безделица, если бы вы были совершенно уверены в успехе.
– Ну, а ты? Ты уведен, готовясь пролить шестьдесят восемь миллионов фунтов? Скажи! Встань и, положа руку на сердце, обещай: «Учитель, я ручаюсь, что ценой трупов я добьюсь счастья для всего человечества!»
– Учитель! – проговорил Бальзамо, избегая ответа на его вопрос. – Ради всего святого, попросите что-нибудь. Я другое!
– Но ты не отвечаешь! Ты не отвечаешь! – торжествуя, воскликнул Альтотас.
– Вы преувеличиваете возможности вашего эликсира, учитель: все это невозможно.
– Ты вздумал давать мне советы? Опровергать? Уличать во лжи? – спросил Альтотас, с тихой злобой вращая серыми глазами под седыми бровями.
– Нет, учитель, я просто размышляю; ведь я живу в тесном соприкосновении с внешним миром, споря с людьми, борясь со знатью. Я не сижу, как вы, в четырех стенах, безразличный ко всему происходящему вокруг, ко всему, что борется или утверждает себя, занимаясь чистой абстракцией. Я же, зная о трудностях, констатирую их, только и всего.
– Если бы захотел, ты мог бы одолеть эти трудности гораздо скорее.
– Скажите лучше, если бы я в это верил.
– Стало быть, ты не веришь?
– Нет, – отвечал Бальзамо.
– Ты меня искушаешь! – вскричал Альтотас.
– Нет, я сомневаюсь.
– Ну хорошо, скажи, ты веришь в смерть?
– Я верю в то, что есть. А ведь смерть существует!
Альтотас пожал плечами.
– Итак, смерть существует, – проговорил он, – ведь этого ты не отрицаешь?
– Это вещь бесспорная!
– Да, это вещь бесконечная, непобедимая, правда? – прибавил старик с улыбкой, заставившей ученика содрогнуться.
– Да, учитель, непобедимая, а главное, бесконечная.
– А когда ты видишь труп, у тебя на лбу появляется испарина, сердце преисполняется жалостью?
– Испарины у меня не бывает, потому что я привык к людским несчастьям; я не испытываю жалости, потому что не дорого ценю жизнь. Однако при виде трупа я говорю себе: «Смерть! Смерть! Ты так же всесильна, как Бог! Ты правишь миром, и никто не может тебя победить!»
Альтотас выслушал Бальзамо, не перебивая и выдавая нетерпение лишь тем, что вертел в пальцах скальпель; когда его ученик завершил свою скорбно-торжественную речь, старик с улыбкой огляделся; его проницательный взгляд, способный, казалось, разгадать любую тайну природы, остановился на дрожавшей в углу комнаты черной собачонке, лежавшей на тощей соломенной подстилке; это была последняя из трех собак, которых Бальзамо приказал принести по просьбе старика для опытов.
– Возьми этого пса, – сказал Альтотас Бальзамо, – и положи на стол.
Бальзамо послушно положил собаку на мраморный стол.
Пес, казалось, предчувствовал скорый конец и, ощутив на себе руку исследователя, задрожал, стал вырываться и взвыл, как только коснулся холодного мрамора.
– Раз ты веришь в смерть, стало быть, веришь и в жизнь? – спросил Альтотас.
– Несомненно!
– Вот пес, представляющийся мне вполне живым, а ты что скажешь?
– Конечно, живой, раз он воет, отбивается и боится.
– До чего же отвратительны эти черные собаки! Постарайся в следующий раз раздобыть белых.
– Хорошо.
– Итак, мы говорили, что этот пес – живой. Ну-ка, полай, малыш, – прибавил старик, мрачно расхохотавшись, – полай, чтобы сеньор Ашарат убедился в том, что ты – живой.
Он тронул пальцем какой-то мускул, и собака громко залаяла, вернее, жалобно взвизгнула.
– Прекрасно! Подвинь стеклянный колпак… Вот так! Давай сюда собаку… Ну вот, готово!.. Я, кстати, забыл спросить, в какую смерть ты веришь больше всего.
– Не понимаю, о чем вы говорите, учитель: смерть есть смерть.
– Справедливо! Ты прав, я придерживаюсь такого же мнения! Ну, раз смерть есть смерть, выкачивай воздух.
Бальзамо повернул колесико, и через клапан с пронзительным свистом стал выходить воздух из-под колпака с собакой. Песик сначала забеспокоился, потом стал искать, принюхиваться, поднял голову, задышал шумно и учащенно, наконец свалился от удушья, вздохнул в последний раз и издох.
– Вот пес, издохший от апоплексии, – проговорил Альтотас. – Прекрасная смерть, не причиняющая долгих страданий!
– Да.
– Пес точно умер?
– Конечно!
– Мне кажется, ты в этом не очень убежден, Ашарат?
– Да нет, вполне!
– Ты знаком с моими возможностями, ведь так? Ты полагаешь, что я нашел способ вливания воздуха. Это целая проблема! Она заключается в том, чтобы заставить жизнь циркулировать вместе с воздухом…
– Я ничего не предполагаю. Я думаю, что собака мертва, только и всего.
– Неважно. Для пущей убедительности мы убьем ее дважды. Подними колпак, Ашарат.
Старик приподнял стеклянное приспособление; пес не двинулся; веки его были опущены, сердце остановилось.
– Возьми скальпель и, не трогая гортани, перережь позвоночник.
– Я это сделаю только ради вас.
– А также ради бедняги пса, в случае, если он еще жив, – отвечал Альтотас с упрямой улыбкой, свойственной старикам.
Бальзамо взмахнул острым лезвием, и удар пришелся на позвоночник в двух дюймах от мозжечка, оставив огромную кровавую рану.
Пес, – вернее, его трупик, – по-прежнему был неподвижен.
– Да, клянусь честью, он и в самом деле был мертв, – заметил Альтотас, – не бьется ни единая жилка, ни один мускул не дрогнет, ни одна клеточка не восстает против этого второго убийства. Он мертв, не правда ли, окончательно мертв?
– Я готов признать это столько раз, сколько вам будет угодно, – с ноткой нетерпения в голосе сказал Бальзамо.
– Сейчас животное недвижимо, холодно. Ничто не может устоять перед смертью, так ты сказал? Ничто не может вернуть жизнь или хотя бы видимость жизни бедному псу?
– Кроме Бога.
– Да, однако Бог не может быть столь непоследовательным! Когда Бог убивает, он имеет для этого основания или извлекает выгоду, коль скоро Он олицетворяет высшую справедливость. Мне говорил об этом один убийца; не помню его имени. И это сильно сказано! Природа заинтересована в смерти.
– Итак, перед нами мертвый пес, и природа заинтересована в его смерти.
Альтотас проницательно взглянул на Бальзамо. Вместо ответа тот поклонился, чувствуя усталость оттого, что так долго слушал вздор старика.
– Что бы ты сказал, – продолжал Альтотас, – если бы пес открыл глаз и посмотрел на тебя?
– Я был бы очень удивлен, учитель, – с улыбкой отвечал Бальзамо.
– Удивлен? Прекрасно!
Он мрачно рассмеялся и подтянул поближе к собаке аппарат из металлических пластинок, переложенных ватными тампонами. Тампоны были частично погружены в кислый раствор, два конца или, иными словами, полюса виднелись по краям сосуда.
– Какой глаз тебе больше нравится, Ашарат? – спросил старик.
– Правый.
Старик приложил разнополюсные концы, между которыми был клочок шелковой ткани, к шейному мускулу собаки.