– Его высочество прав, сир: одно ваше слово – и никто не посмеет продолжать…
– А разве кто-нибудь собирается продолжать? Да никто ничего и не начинал: Жан – грубиян, но у него доброе сердце.
– Допустим, что так, – проговорил г-н де Шуазель, – отнесем это на счет его грубости, сир; тогда пусть за свою грубость он принесет извинения господину де Таверне.
– Я уже вам сказал, – вскричал Людовик XV, – что все это меня не касается. Будет Жан извиняться или нет – он волен решать сам.
– Имею честь предупредить ваше величество, что дело, оставленное без последствий, вызовет толки, сир, – заметил г-н де Шуазель.
– Тем лучше! – взревел король. – Так или иначе, я просто заткну уши, чтобы не слышать больше ваших глупостей.
– Итак, ваше величество поручает мне опубликовать в печати, что одобряет поступок господина Дю Барри? – не теряя хладнокровия, спросил г-н де Шуазель.
– Я? – вскричал Людовик XV. – Чтобы я стал одобрять кого бы то ни было в столь темном деле? Вы меня толкаете на крайности. Берегитесь, герцог… Людовик! Ради самого себя вам следует меня щадить… Я вам даю возможность поразмыслить над моими словами, я устал, я доведен до крайности, я еле держусь на ногах. Прощайте, господа, я иду к дочерям, а потом еду в Марли в надежде хоть там обрести спокойствие, если, конечно, вы не будете и там меня преследовать.
Как раз в ту минуту, как король направился к выходу, дверь распахнулась и на пороге появился лакей.
– Сир! – сказал он. – Ее высочество Луиза ожидает ваше величество в галерее, чтобы попрощаться.
– Попрощаться? – переспросил Людовик XV. – Куда же она собралась?
– Ее высочество говорит, что решила воспользоваться позволением вашего величества покинуть дворец.
– Час от часу не легче! И святоша моя туда же! Нет, ям впрямь несчастнейший человек!
И он выбежал из залы.
– Его величество оставляет нас без ответа, – сказал герцог, обращаясь к дофину, – какое решение принимаете вы, ваше высочество?
– Слышите? Звонят! – вскричал юный принц, прислушиваясь то ли с притворной, то ли с искренней радостью к бою часов.
Министр нахмурился и, пятясь, вышел из Часовой залы, оставив дофина в полном одиночестве.
Глава 27.
ЕЕ ВЫСОЧЕСТВО ЛУИЗА ФРАНЦУЗСКАЯ
Старшая дочь короля ожидала отца в большой галерее Лебрена, той самой, где в 1683 году Людовик XIV принимал дожа и четырех генуэзских сенаторов, прибывших для того, чтобы вымаливать у него прощение за Республику.
В конце галереи, противоположном тому, откуда должен был появиться король, собрались удрученные фрейлины.
Людовик вошел, когда придворные уже начали собираться группами в приемной; утром ее высочество решила уехать, и эта новость постепенно облетела дворец.
Ее высочество Луиза Французская была высокого роста и отличалась поистине королевской красотой. Однако необъяснимая грусть набегала время от времени на ее безмятежное чело. Ее высочество внушала придворным уважение прежде всего своей редкой добродетелью; это было то самое уважение к властям предержащим, которого вот уже лет пятьдесят французская корона добивалась либо подкупом, либо запугиванием.
Более того, в эпоху, когда народ потерял веру в своих правителей – правда, их еще не называли вслух тиранами – принцессу любил народ. Ее добродетель нельзя было назвать неприступной; о ее высочестве никогда не злословили и справедливо считали ее сердечной. Дня не проходило, чтобы она не доказывала этого добрыми делами, в то время как другие не шли дальше споров о добродетели.
Людовик XV побаивался дочери: она внушала ему уважение Ему случалось ею гордиться; кроме того, она была единственной из его детей, кого он щадил и не высмеивал с присущей ему едкостью. Трех других дочерей, Аделаиду, Викторию и Софью, он прозвал Тряпкой, Вороной и Пустомелей, в то время как к Луизе он обращался не иначе, как «сударыня».
С той поры, как маршал де Сакс унес с собой в могилу величие Тюреннов и Конде, а Мария Лещинская – мудрость правления Марии-Терезии, все пошло на убыль при жалком французском троне. В то время лишь ее высочество Луиза обладала истинно королевским нравом, который сравнительно с остальными представлялся героическим. Она олицетворяла собою гордость французской короны, была единственной ее жемчужиной среди подделок и мишуры.
Это отнюдь не означает, что Людовик XV любил свою дочь. Как известно, Людовик XV, кроме. – себя, не любил никого. Однако она была ему дороже других.
Входя, он увидел, что ее высочество стоит посреди галереи, опершись на столик, инкрустированный красной яшмой и лазуритом.
Она была одета в черное, прекрасные ненапудренные волосы были убраны под кружевной наколкой; выражение ее лица было не столь строгим, как обыкновенно, зато она была еще печальнее. Она смотрела в одну точку; время от времени она окидывала тоскующим взором портреты европейских монархов, в чьих жилах текла кровь ее предков.
Черный цвет одежды был у принцесс в моде. В темных складках скрывались глубокие карманы, имевшие распространение в описываемую нами эпоху. Ее высочество Луиза носила на поясе, на золотом кольце, сотню ключей от всех своих ящиков и сундуков.
Заметив, что присутствовавшие придворные с жадностью наблюдают за готовящейся сценой, король глубоко задумался.
Однако галерея была такая длинная, что зрители не могли слышать, о чем говорили на другом ее конце. Они лишь наблюдали за происходящим, и это было их право, но они не могли разобрать ни слова, а вслушиваться не входило в их обязанности.
Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю, поднесла его руку к губам и почтительно ее поцеловала.
– Я слышал, вы собрались уезжать, сударыня? – спросил Людовик XV. – Вы, должно быть, отправляетесь в Пикардию?
– Нет, сир, – ответила принцесса.
– Кажется, я догадываюсь: вы едете на богомолье в Нуармутье.
– Нет, сир, – отвечала ее высочество Луиза, – я ухожу в монастырь кармелиток Сен-Дени – там, как вам известно, я могу быть настоятельницей.
Король вздрогнул, однако лицо его оставалось спокойным, несмотря на то, что он пришел в замешательство.
– Дочь моя! – вскричал он. – Не покидайте меня! Это немыслимо!
– Дорогой отец! Я давно решилась на этот шаг, и ваше величество дали согласие. Не противьтесь же теперь, отец, умоляю вас!
– Да, я дал согласие, но против воли, как вы помните, в надежде, что в последнюю минуту вы передумаете. Вам не следует заживо хоронить себя в монастыре; это обычай минувших дней; в монастырь уходят от неизбывной печали или после разорения. Королевская дочь далеко не бедна, насколько мне известно, а если она несчастлива – этого никто не должен знать.
Король повышал голос по мере того, как входил в роль отца и властелина. Ни один актер, оказавшись на его месте, не смог бы в этом случае переиграть, так как от него требуются лишь сожаление и гордыня.
Заметив волнение отца, столь редкое для эгоистичного Людовика XV, Луиза была глубоко тронута.
– Сир! – отвечала Луиза. – Не лишайте меня последних сил своим великодушием. Моя печаль – не простой каприз, вот почему мое решение идет вразрез с обычаями нашего времени.
– Что же вас так опечалило? – вскричал король в приливе чувствительности. – Бедное мое дитя! Что же это за печаль?
– Горькая, неизбывная, сир, – отвечала ее высочество Луиза.
– Дочь моя! Отчего же вы никогда мне об этом не говорили?
– Это такая печаль, которую никто не в силах одолеть.
– Даже король?
– Даже король.
– И отец?
– Нет, отец, нет!
– Вы благочестивы, Луиза, и можете почерпнуть силы в вере…
– Пока еще не могу, сир. За этим я и иду в монастырь, в надежде обрести помощь. Бог говорит с человеком в тишине, человек обращается к Господу в уединении.
– Вы готовы принести Всевышнему слишком большую жертву. Ведь вы всегда можете укрыться в надежной тени французского трона. Вам этого недостаточно?