– А как вы сюда вошли? – спросил он. – Ведь дверь была заперта.
– Мне известно, что госпожа Тереза оставляет обычно ключ под ковриком. Я подождал, пока она выйдет из дому, потому что она меня не любит и могла бы не пустить меня в квартиру или не позволила бы поговорить с вами. Удостоверившись в том, что вы – один, я поднялся по лестнице, взял ключ из тайника, и вот я перед вами!
Руссо поднялся, опираясь руками на подлокотники кресла.
– Выслушайте меня, – попросил Жильбер, – подарите мне одну-единственную минуту вашего драгоценного времени. Клянусь вам, господин Руссо, что я заслуживаю, чтобы меня выслушали.
– Ну-ну, – пробормотал Руссо, изумившись при виде лица Жильбера, которое не выражало больше никакого человеческого чувства.
– Мне следовало бы начать с того, что я доведен до крайности и не знаю, должен ли я стать вором, покончить с собой или еще того хуже… О, не бойтесь, дорогой учитель и покровитель, – проникновенным тоном молвил Жильбер, – все обдумав, я пришел к выводу, что мне не придется убивать себя: я и без этого могу умереть… Неделю назад я сбежал из Трианона и с тех пор бродяжничаю по полям и лесам, питаясь только незрелыми овощами или дикими лесными фруктами. Я ослаб. Я падаю от усталости и истощения. Что до воровства, то уж не с вас мне начинать! Я слишком привязан к вашему дому, господин Руссо. Ну, а что касается третьего, то, чтобы это исполнить…
– Так что же?
– Мне необходимо набраться решимости – за этим я к вам и пришел.
– Вы сошли с ума?! – вскричал Руссо.
– Нет, просто я очень несчастен, я в отчаянии, я утопился бы нынче утром в Сене, если бы мне не явилась одна мысль…
– Какая?
– Та, которую вы выразили в одной из своих книг:
«Самоубийство – это кража у всего рода человеческого».
Руссо взглянул на юношу, словно говоря ему: «Неужели вы столь самонадеянны, что могли подумать, что я написал это, имея в виду вас?»
– О, я понимаю! – прошептал Жильбер.
– Не думаю, – заметил Руссо.
– Вы хотите сказать: «Если вы, ничтожество, ничего собою не представляющее, ничего не имеющее за душой, ничем не дорожащее, и умрете, – что из этого?»
– Тут дело иное, – ответил Руссо, чувствуя себя пристыженным из-за того, что его разгадали. – Впрочем, вы, кажется, голодны?
– Да.
– Ну, раз вы вспомнили, где наша дверь, то должны знать, где у нас хлеб. Ступайте к буфету, возьмите хлеба и уходите.
Жильбер не двинулся с места.
– Если вам нужно не хлеба, а денег, то, я полагаю, вы не настолько жестоки, чтобы дурно обойтись со стариком, вашим бывшим покровителем, да еще в том самом доме, который был вам когда-то прибежищем. Придется вам довольствоваться вот этой малостью… Возьмите!
Пошарив в кармане, он протянул ему несколько монет.
Жильбер остановил его руку.
– Ax! – вскрикнул Жильбер с выражением страдания. – Мне не нужно ни денег, ни хлеба. Вы не поняли», что я имел в виду, говоря о самоубийстве. Если я до сих пор не покончил с собой, так это потому, что я могу быть кое-кому полезен, что моя смерть кое-кого обездолит. Вы отлично разбираетесь во всех законах общества, во всех естественных обязанностях человека, вот и скажите мне, существуют ли в этом мире такие узы, которые могут помешать человеку расстаться с жизнью?
– Таких уз много, – отвечал Руссо.
– Скажите: могут ли отцовские чувства оказаться узами такого рода? Смотрите мне в глаза и отвечайте, господин Руссо: я хочу прочесть ответ в вашем взгляде.
– Да, – пролепетал Руссо. – Да, разумеется. А почему вы об этом спрашиваете?
– Ваши слова могут меня остановить, – молвил Жильбер. – Заклинаю вас хорошенько взвешивать каждое слово. Я так несчастен, что хотел бы покончить с собой, но.., но у меня есть ребенок. Руссо подскочил в кресле от изумления.
– Не смейтесь надо мной, – жалобно простонал Жильбер. – Вы думаете что насмешкой лишь слегка заденете мое сердце, а на самом деле можете глубоко меня ранить. Итак, повторяю: у меня есть ребенок.
Руссо смотрел на него, не говоря ни слова.
– Если бы не это обстоятельство, я был бы уже мертв, – продолжал Жильбер. – Оказавшись перед выбором, я подумал, что вы можете дать мне мудрый совет, вот я и пришел.
– А почему, собственно говоря, я должен давать вам советы? – спросил Руссо. – Разве вы спрашивали моего мнения перед тем, как совершить оплошность?
– Эта оплошность…
Жильбер с изменившимся лицом приблизился к Руссо.
– Так что же? – спросил Руссо.
– Есть люди, которые считают такую оплошность преступлением.
– Преступлением? Тем более не стоит мне об этом рассказывать. Я такой же человек, как и вы, я не исповедник. Кстати, меня совсем не удивляет то, о чем вы говорите: я всегда предвидел, что вы плохо кончите у вас гнилое нутро.
– Вы ошибаетесь, – возразил Жильбер с грустью, качая головой. – Просто у меня мозги не на месте, вернее, кое-кто забил мне голову. Я прочел немало книг, проповедовавших равенство всех сословий, воспевающих силу разума и благородство инстинктов. Книги эти были подписаны прославленными именами, и нет ничего удивительного, что бедный деревенский паренек, вроде меня, потерял голову… И вот я сгубил свою душу.
– Ага! Я вижу, куда вы клоните, господин Жильбер!
– Я?
– Да. Вы обвиняете мою доктрину. А разве у вас не было свободного выбора?
– Я никого не обвиняю, я только рассказываю о том, что я прочел. Если я и обвиняю, так только свою глупость. Я поверил – и потерпел поражение. У моего преступления два источника. Вы – первый из них, вот почему я прежде всего пришел к вам. Потом я и еще кое к кому схожу, но это потом: всему свое время.
– Так чего же вы от меня требуете?
– Ни услуги, ни крова, я не требую даже хлеба, хотя я всеми брошен и голоден. Нет, я прошу у вас нравственной поддержки, одобрения с точки зрения вашей доктрины. Я прошу вас одним-единственным словом обнадежить меня, помочь вернуть силы, изменившие мне не от бездействия, а из-за закравшегося в мою душу сомнения. Господин Руссо! Заклинаю вас! Скажите мне: те страдания, что я испытываю вот уже целую неделю, происходят из-за постоянного голода в моем желудке или это следствие душевного разлада, угрызений совести? Я зачал ребенка, как преступник. Ну так скажите мне, должен ли я теперь рвать на себе от отчаяния волосы и, катаясь по земле, вымаливать прощение, или мне крикнуть, как одна женщина в Священном писании; «Я поступил, как все; если есть среди людей кто-нибудь лучше меня, пусть бросит в меня камень?» Словом, вы, господин Руссо, должно быть, испытали на своем веку то, что сейчас испытываю я. Ответьте же мне! Скажите: разве это естественно, чтобы отец оставил свое дитя?
Не успел Жильбер договорить, как Руссо так сильно побледнел, что стал белее самого Жильбера. Потеряв терпение, он с возмущением спросил:
– По какому праву вы так со мной разговариваете?
– Живя в вашем доме, господин Руссо, в той самой мансарде, где вы меня приютили, я прочел то, что вы написали по этому поводу. Вы утверждали, что дети, рожденные в нищете, принадлежат государству, и оно должно о них заботиться. Вы всегда считали себя порядочным человеком, хотя не дрогнули, отказываясь от родных детей.
– Несчастный! – воскликнул Руссо. – Ты, прочитавший мою книгу, можешь говорить со мной в таком тоне?
– А что же в этом особенного? – удивился Жильбер.
– У тебя не только злое сердце, но и извращенный ум – Господин Руссо!
– Ты ничего не понял из моих книг, так же как ты ничего не смыслишь в жизни! Ты видел только поверхность страницы, как, глядя на человека, замечаешь лишь внешность! Ты надеешься, что я буду с тобой, преступником, заодно, только потому, что, процитировав написанные мною строки, ты сможешь мне сказать: «Раз вы признаетесь, что совершили это, значит, и мне можно!» Несчастный ты человек! Ты же не знаешь того главного, чего ты так и не вычитал из моих книг, о чем ты даже не догадывался: человек, которому ты хотел подражать, мог бы при желании обменять свою жизнь, полную страданий и лишений, на безбедное существование, полное неги, благополучия и удовольствий. Разве я менее талантлив, чем Вольтер? Неужто я не мог бы написать так же много, как он? Я мог бы работать не так добросовестно, а значит быстрее, чем теперь, и продавать свои творения так же дорого, как он, заставив золото течь рекой в мой сундук, а потом часть из этих денег предоставлять в распоряжение моих издателей. Деньги идут к деньгам, разве ты этого не знаешь? У меня была бы карета для прогулок с юной и привлекательной любовницей, и можешь мне поверить, что роскошь не повредила бы неиссякаемому источнику моей поэзии Разве я не способен на чувства? Взгляни на меня. Загляни в мои глаза: они и в шестьдесят лет еще горят молодым огнем желания! Ведь ты читал или переписывал мои книги. Неужели ты не помнишь, что, несмотря на преклонный возраст и тяжелые болезни, сердце мое всегда оставалось юным, словно вобрав в себя все силы моего организма, затем только, чтобы сильнее страдать? Будучи немощным, с трудом передвигающимся стариком, я чувствую в себе больше жизненных сил, столь необходимых, чтобы переносить страдания, чем в юности, когда я расходовал свои силы на редкие удовольствия, которые посылал мне Господь.