Так, во всяком случае, думали люди, собравшиеся небольшой группкой на углу набережной О'Флер и улицы Барийри, наблюдая за отъездом короля и его пышного кортежа.
Группа состояла из трех человек… Случай соединил их на этом углу, откуда они, как казалось, с любопытством смотрели на толпу. Не будучи знакомы между собой, они, однако, обменялись несколькими словами и стали держаться вместе. Еще раньше, чем кончилось заседание Парламента, они уже сделали заключение.
– Ну что же, страсти разгорелись! – заговорил один из них, старик со сверкавшими глазами и добрым, благородным лицом. – «Королевское кресло» – великая вещь!
– Да! – с горькой улыбкой подхватил молодой человек. – Да, если бы слова подтверждались делами…
– Сударь, кажется, я вас знаю… – проговорил старик, повернувшись к юноше. – Где я мог вас видеть?
– Ночью тридцать первого мая. Вы не ошиблись, господин Руссо.
– А-а, вы тот самый молодой хирург, мой соотечественник, господин Марат?
– Да, сударь, к вашим услугам.
Они обменялись поклонами.
Третий еще не проронил ни слова. Это был приятный молодой человек. Во все время церемонии он не сводил взгляда с толпы, внимательно наблюдая за борьбой ее страстей.
Юный хирург ушел первым. Он отважно ринулся в самою гущу людей, не столь благодарных, как Руссо, и уже позабывших, с какой самоотверженностью он спасал пострадавших во время давки. Но он надеялся, что придет день, и его имя всплывет в памяти народной.
Другой молодой человек подождал, пока он уйдет, и обратился к Руссо:
– А вы не ухолите, сударь?
– Я слишком стар, чтобы рисковать жизнью в такой давке.
– В таком случае, – понизив голос, продолжал незнакомец, – до встречи на улице Платриер сегодня вечером, господин Руссо… Непременно приходите!
Философ вздрогнул так, словно перед ним встал призрак. Бледный от природы, он еще сильнее побледнел и стал похож на мертвеца. Пока он собирался с духом, чтобы ответить незнакомцу, тот исчез.
Глава 30.
О ВПЕЧАТЛЕНИИ, ПРОИЗВЕДЕННОМ СЛОВАМИ НЕЗНАКОМЦА НА ЖАН-ЖАКА РУССО
Услыхав необычные слова, произнесенные незнакомым господином, несчастный Руссо задрожал и пошел сквозь толпу, позабыв о том, что он стар и что боялся давки; наконец он вырвался на свободу. Он дошел до моста Нотр-Дам и, погруженный в задумчивость, прошел черва Гревский квартал, выбрав самый короткий путь к дому.
«Оказывается, что тайна, которую каждый посвященный хранит с риском для жизни, доступна первому встречному, – рассуждал он. – Вот что происходит с тайными обществами, когда они становятся массовыми… Какой-то человек меня знает, он понимает, что я скоро буду его товарищем, а возможно, и сообщником. Нет, такой порядок вещей абсурден и невыносим».
Эти мысли заставили Руссо зашагать быстрее, хотя обыкновенно он передвигался с большой осторожностью, особенно с тех пор, как его постигло несчастье на улице Менилмонтан.
«Таким образом, – продолжал философ, – пожелав поближе познакомиться с будущим вырождением человечества, о котором якобы известно так называемым „ясновидцам“, я едва не сделал глупости, поверив в то, что дельные мысли к нам могут прийти из Германии, страны любителей пива и туманов; я опорочил бы свое имя, связавшись с дураками или интриганами, а они прикрывали бы им свои глупости. Нет, не бывать этому! Нет, словно при вспышке молнии мне открылась бездна, и я не собираюсь туда бросаться за здорово живешь!»
Отдыхая, Руссо остановился на минуту посреди улицы, опираясь на палку.
«А красивая была химера! – продолжал философ. – Свобода в лоне рабства; будущее, завоеванное без потрясений и без всякого шума; сеть организации, таинственным образом распространяющаяся в то время, пока тираны всего мира дремлют… Это было чересчур красиво; с моей стороны было глупо в это поверить… Не нужно ни опасений, ни подозрений, ни сомнений: все это недостойно свободомыслящего и независимого человека».
Он пошел дальше и вдруг заметил ищеек де Сартина, шаривших всюду глазами. Они так напугали свободомыслящего и независимого человека, что он отскочил в тень от столба, мимо которого в эту минуту он проходил.
От этих столбов уже недалеко было и до улицы Платриер. Руссо скорым шагом прошел это расстояние, поднялся по лестнице, задыхаясь, словно загнанная лань, и упал на стул в своей комнате, не в силах отвечать на расспросы Терезы.
Немного погодя он объяснил ей причину своего волнения: он бежал, было жарко, его поразила новость: король разгневался на церемонии «Королевского кресла»; народ потрясен произошедшими событиями.
Тереза в ответ проворчала, что все это не убедительная причина для того, чтобы опаздывать к обеду, и что мужчине не пристало шарахаться от малейшего шума, подобно мокрой курице.
Руссо не нашелся, что ответить на последнее замечание: он много раз говорил о том же – правда, в других выражениях, Тереза прибавила, что философы, вообще люди с богатым воображением, все одним миром мазаны… В своих книгах они только и делают, что трубят в фанфары и утверждают, что ничего не боятся, что им плевать и на Бога, и на людей. Однако стоит тявкнуть собачонке, как они кричат: «На помощь!», а раз чихнув, готовы завопить:
«Ах, Боже мой, я умираю!»
Это была одна из излюбленных тем Терезы, она давала волю своему красноречию, на которое робкий от природы Руссо не находил, что ответить. И потому под звуки ее пронзительного голоса Руссо вынашивал свою мысль, представлявшую не меньшую ценность, чем мысли Терезы, несмотря на обидные слова, которыми награждала его жена.
«Счастье состоит из запахов и звуков, – думал он, – а запах и звук – вещи условные… Кто сказал, что лук пахнет хуже розы, а павлин поет хуже соловья?»
Установив эту аксиому, которую можно было принять за чистейший парадокс, он сел за стол и стал обедать.
После обеда Руссо против обыкновения не пошел к клавесину. Он двадцать раз прошелся по комнате и раз сто выглянул в окно, изучая улицу Платриер.
У Терезы начался один из приступов ревности, которые обычно возникают из духа противоречия у людей задиристых, то есть наименее подверженных ревности.
Добро бы еще, если бы он подчеркивал свои хорошие качества! Неприятно было то, что он выставлял напоказ свой недостаток!
Тереза испытывала глубокое отвращение к внешности своего мужа, к его телосложению, уму и привычкам; Тереза считала, что он стар, болен и некрасив, не боялась, что у нее уведут мужа; она не могла даже предположить, что какая-нибудь женщина способна взглянуть на него иначе, чем она сама. Однако самая сладкая мука для женщины – ревность. Вот почему Тереза позволяла себе порой это удовольствие.
Видя, что Руссо так часто в задумчивости подходит к окну, что ему не сидится на месте, она проговорила:
– Теперь я понимаю ваше беспокойство… Должно быть, вы недавно кое с кем расстались?..
Руссо посмотрел на нее с испугом, что явилось для нее лишним доказательством ее правоты.
–..кое с кем, кого вы хотели бы еще раз увидеть, – продолжала она.
– Вы так думаете? – сказал Руссо.
– Похоже, мы стали бегать на свидания?
– На свидания? – переспросил Руссо, до которого наконец дошло, что она его ревнует. – Вы с ума сошли, Тереза!
– Я прекрасно понимаю, что это было бы безумием, – сказала она. – Впрочем, вы на все способны. Бегайте, бегайте! С вашей физиономией цвета папье-маше, с вашей аритмией, дурацким покашливанием ступайте, завоевывайте сердца! Самый лучший способ, чтобы прославиться!
– Тереза! Вы сами прекрасно знаете, что ничего нет! – с раздражением заметил Руссо. – Дайте мне спокойно подумать!
– Вы – распутник! – с самым серьезным видом выпалила Тереза.
Руссо покраснел так, словно это была правда или он услышал комплимент.
Тогда Тереза сочла себя вправе разгневаться, перевернуть все вверх дном, хлопнуть дверью, испытывая терпение Руссо, – так ребенок, играющий металлическим колечком, кладет его в коробочку и гремит им изо всех сил.