В марте состоялось открытие первого итальянского парламента. Для полного единства Италии недоставало еще присоединения двух областей: Венеция была в руках австрийцев, Рим был занят французскими войсками. О Венеции теперь и думать было нечего: присоединение ее могло состояться только путем войны.
Другое дело Рим; вопрос о нем был теперь предметом общего внимания и сделался главной темою парламентских дебатов. На римском вопросе столкнулись между собою самые противоположные и могущественные интересы, интересы всего католического мира, всех католических держав, вместе взятых и каждой из них в отдельности, интересы Франции, Австрии, Испании, Италии, интересы папы и всего духовенства, интересы Наполеона, Виктора Эммануила, Кавура, Гарибальди, интересы подданных папы и жителей города. Кавур в своей речи категорически высказался в пользу Рима – столицы Италии. Мысль, что без Рима не может устроиться Италия, красною нитью проходила через всю речь министра. Но вместе с тем он решительно отказывался занять “вечный город” вопреки желанию Франции и выражал надежду, что в этом вопросе она со временем уступит общественному мнению. Что же касается папы, он признавал, что только потеря им светской власти и отделение церкви от государства способны создать для папского престола желательную для него свободу. Таким образом, желания министра в принципе совпадали с желаниями народного героя. Цель у них была общая, и расходились они только во взгляде на средства к ее достижению. В то время как Гарибальди, всегда склонный всецело отдаваться чувству, не хотел признать на своем пути никаких преград, Кавур, напротив, все средства своего громадного ума тратил на постепенную и терпеливую работу, устраняя дипломатическим путем те самые препятствия, которые в пылу своего увлечения думал силою сломить Гарибальди.
Расположение духа, в котором находился Гарибальди, глубоко обиженный в лице своих волонтеров, выразилось в ответе его депутации от миланских рабочих.
“С нами поступили дурно, – говорил он, – хотели создать настоящий дуализм между регулярной армией и волонтерами, которые, однако же, как вы знаете, сражались храбро... Но не будем говорить об этом, не станем заниматься этим... к этому сору не следует прикасаться из уважения к самому себе”.
В этой речи он не пожалел резких выражений, чтобы унизить своих противников: министров Виктора Эммануила он называл “лакеями”, их политику – чудовищной, антинациональной, вассальной; говорил, что король “дышит дурным воздухом”. В таком настроении оставил он в начале апреля Капреру и прибыл в Турин. Здесь ревматические боли продержали его несколько дней в постели, и потому он мог явиться в парламент только 18 апреля. День этот начался страшною грозой, которая могла навлечь на Италию бедственные последствия; но в самую решительную минуту Кавур и Гарибальди протянули друг другу руку примирения. Гроза миновала благодаря благоразумию, великодушию и благородству характера с обеих сторон.
За несколько часов до открытия заседания сени, лестницы и коридоры здания были переполнены публикой; на площади перед парламентом и на соседних улицах было необычайное стечение народа. Гарибальдийцы в своих красных рубашках заняли верхние галереи, набитые ими битком. В два часа пополудни, когда все члены заседания заняли свои места и один из секретарей читал отчет предыдущего заседания, раздались громкие крики, возвестившие о прибытии Гарибальди. Генерал вошел в шотландском пледе поверх красной рубашки, опираясь на руку своего друга Макки. Три или четыре минуты продолжались восторженные рукоплескания, прервавшие ход заседания. На лице Гарибальди не было видно следов болезни, которую он недавно перенес; он только заметно постарел; в длинных волосах его прибавилось много седин. Выражение лица было по обыкновению тихое, кроткое, в высшей степени достойное. Народного героя сопровождали друзья его, генералы армии волонтеров. Он занял то же место, что и в прошлом году, на крайней левой. За несколько дней перед тем Гарибальди представил президенту Ратацци проект закона, постановляющего сформирование в стране национальной гвардии, и теперь явился защищать его.
Прения начались речью Риказоли, бывшего правителя Тосканы, требовавшего, чтобы парламент выслушал жалобы волонтеров, судьбу которых, по его мнению, следовало отнести к вопросам первостепенной важности народа. Затем последовало объяснение по этому вопросу министра Фанти, покрытое рукоплесканиями толпы. После нескольких слов, сказанных членами его партии, и ответа на них Фанти, поднялся Гарибальди. Начав сдержанно и умеренно, народный герой постепенно отдался страсти и негодованию. В резких выражениях, не щадя своих противников, отрицал он всякий дуализм между армией короля и волонтерами, доказывал отсутствие в Неаполе анархии, послужившей якобы причиною отнятия у него диктаторской власти, упомянув о той не зажившей еще ране, которую нанес ему министр отчуждением Савойи и Ниццы; напомнил ему, что уступал всякий раз, когда видел, что Италии грозит опасность от их взаимных распрей. “Но, – говорил он, – пусть решит палата и сам Кавур: могу ли я пожать руку тому, кто сделал меня чужеземцем в Италии?” В течение речи Гарибальди президенту несколько раз приходилось призывать его к порядку, прося не оскорблять противников. Несколько раз прерывалась эта речь и негодующими восклицаниями Кавура, которому бросались в лицо несправедливые, незаслуженные обвинения. Шум и волнение возрастали. Президенту пришлось на время прервать заседание. Этим перерывом воспользовались друзья Гарибальди и уговорили его быть сдержаннее и умереннее. Когда возобновилось заседание, волнение Гарибальди улеглось, и он спокойно – в выражениях вполне парламентских – изложил свой взгляд на меры правительства относительно армии волонтеров. “Я явился сюда, – заключил он свою речь, – чтобы защитить мое предложение. Исправьте его, измените, если найдете нужным, но займитесь им: этого требует безопасность страны”.
Умеренная речь Гарибальди произвела благоприятное впечатление; им воспользовался друг его, генерал Биксио, чтобы призвать к примирению раздраженных вождей и их партии. В теплых, задушевных выражениях представил он несогласие, разделившее Кавура и Гарибальди, как результат печального недоразумения, которому пора положить предел. “Я приглашаю графа Кавура, – говорил он, – забыть слова, сказанные генералом Гарибальди”. Во время ответной речи Кавура, когда последний прямо и откровенно назвал причины чисто политического характера, поставившие его в невозможность иначе поступить с армией волонтеров, на стороне которой были все его симпатии, Гарибальди несколько раз порывался подойти к министру и пожать его руку, но всякий раз был останавливаем мадзинистом Цуппети, сидевшим возле него. Впечатлительный до крайности Гарибальди легко поддавался влиянию близко стоявших к нему людей, и иной раз одному из злых гениев, в которых при нем не было недостатка, удавалось заставить его служить интересам партии в ущерб благу Италии, что и произошло в данном случае. После некоторых прений президент прочел два предложения, Гарибальди и Риказоли – по мысли согласное с первым, но менее требовательное и с выражением полного доверия правительству. Выслушав это предложение, Гарибальди взял свое назад.
Многочисленная толпа ожидала у входа конца прений. Когда вышел Кавур, народ приветствовал его рукоплесканиями; но более сильные рукоплескания, более громкие возгласы достались на долю Гарибальди. Шумные манифестации сопровождали его до дома, где он остановился, и долго продолжались перед домом. Народные симпатии явно были на стороне освободителя.
24 апреля вечером король пригласил к себе Гарибальди. В королевском кабинете, кроме Виктора Эммануила, был Кавур. После продолжительной беседы между ними последовало окончательное примирение. Несколько дней спустя Гарибальди вернулся на Капреру.
6 июня страшная весть разнеслась по Европе и громовым ударом поразила всех: смерть отняла у Италии человека, которым жило и держалось столь многое, о котором сложилась народная поговорка, что “на свете не шевельнется ни один листок, если Кавур не захочет”. Уже в течение нескольких дней телеграф сообщал тревожные известия о здоровье графа, но все разделяли надежды лечивших его докторов, никто не хотел верить, что так неожиданно сойдет со сцены государственный деятель, жизнь которого была так дорога, так нужна не только Италии, но и всей Европе. Но как ни много потеряла страна со смертью Кавура, однако дело не умерло вместе с ним. Преемник и ученик его Риказоли твердо держался политики покойного министра и взял на себя задачу осуществить тот план, который выразился в последних словах умирающего: “Свободная церковь в свободном государстве”. Обстоятельства благоприятствовали новому министру.