В самом деле, в большой итальянской колонии Нью-Йорка было много политических эмигрантов, например, генерал Авеццана, военный министр Римской республики, или Феличе Форести, бывший карбонарий, приговоренный к смерти австрийцами в 1818 году, затем помилованный, но содержащийся в крепости Шпилберг до 1836 года. Они занимают видное место среди итальянцев Нью-Йорка. Феличе Форести преподает итальянскую литературу в Колумбийском университете, многие стали крупными негоциантами. Вес они хотят устроить в честь Гарибальди демонстрацию или банкет.
Демонстрация была запрещена властями, обеспокоенными тем, что вокруг Гарибальди могла объединиться вся эмиграция (французы, немцы, итальянцы). Что касается банкета — больной Гарибальди не смог на нем присутствовать.
Однако, несмотря на солидарность и доброе внимание, которым его окружили, когда стали собирать деньги, чтобы купить корабль и подарить его капитану Гарибальди, набралось всего тридцать тысяч лир — слишком маленькая сумма…
Во время своего пребывания в Танжере Гарибальди начал писать «Мемуары», которыми сразу же заинтересовался американский писатель Теодор Дуайт. Он предложил купить их, отредактировать и быстро издать. На самом деле, Гарибальди уже доверил хранение рукописи своему другу Карпането и одному из кузенов. Но, главное, он не хотел обнародовать так рано свои претензии к тем или иным деятелем Рисорджименто, например к Мадзини. Таким образом, от долларов, предложенных Дуайтом, пришлось отказаться.
Нужно было найти что-нибудь другое. Тогда Мэуччи предложил ему место рабочего на своей свечной фабрике. Он даст Гарибальди жилье и, конечно, полную свободу являться на работу, когда тому вздумается: Мэуччи больше друг, чем патрон. Гарибальди вместе с ним охотится и удит рыбу и часто вместо работы отправляется на пристань или в бар на Фелтон-стрит, где встречается с журналистами, актерами — миром, близким к богеме, здесь он чувствует себя на своем месте, этот человек, бывший когда-то знаменитым, а теперь — почти отверженный.
Однажды, когда ему захотелось вырваться из атмосферы фабрики, он пришел в док Стейтон-Айленде, чтобы снова окунуться в атмосферу порта, вспомнить молодость, и предложил свою помощь при разгрузке судна — бесплатно, поработать «просто, чтобы согреться», — с ним не стали даже разговаривать. «И здесь — ничего. Это было очень больно. Я думал о том времени, когда имел честь командовать эскадрой Монтевидео. […] К чему все это было? Я больше никому не нужен».
Он одинок. Идет снег. Конечно, «это просто приступ меланхолии», он пройдет. Но, может быть, после одной из таких минут, которые трудно пережить, он и подал прошение о своей натурализации? «Я покорно прошу разрешения стать гражданином этой великой республики сильных людей, чтобы иметь право плавать под ее флагом…» Чтобы быть капитаном американского корабля, ему в самом деле необходимо стать гражданином Соединенных Штатов, и это, повторяет он, «позволит ему зарабатывать свой хлеб». Простая правда — в простых словах. Но Гарибальди не станет американским гражданином: он не выполнит необходимые формальности.
Тому, кто сейчас встретил бы этого сорока летнего человека, иногда передвигающегося с трудом, и в голову не могло бы прийти, что перед ним генерал, о котором когда-то писали все газеты мира. В его комнате красная рубашка напоминает о временах славы и битв. Он ее больше не носит. Он одет, как все рабочие или итальянские эмигранты, среди которых он затерялся.
В это время с ним встретился капитан одного генуэзского торгового судна и рассказал, что застал его с засученными рукавами рубашки, занятого в углу лавки тем, что погружал в таз с кипящим салом и снова вынимал фитили, прикрепленные к коротким палочкам. «Счастлив тебя видеть, — сказал он мне, — и хотел бы пожать тебе руку, но берегись сала! Ты пришел в хорошую минуту, я только что решил одну морскую задачу, о которой давно думал. — И дав мне формулу решения задачи, он добавил: — Неправда ли, смешно, что я выудил ее со дна этого сального колодца! Неважно! Мне надоело это занятие, я скоро вернусь в море, и мы с тобой еще увидимся…»
Как бы глубоки ни были приступы меланхолии, Гарибальди остался самим собой.
В этих условиях только гордость могла помочь выжить надежде.
Для Гарибальди надеждой — так как раздробленная Италия была прикована к своим господам — могло быть только море.
Ему сорок четыре года. Его часто мучают приступы лихорадки или артрита, но он по-прежнему силен. Он все тот же моряк, не утративший своего мастерства. Он будет плавать капитаном на торговых судах — через Тихий океан, вдоль берегов Китая и индокитайского полуострова, в водах Австралии и Новой Зеландии, огибая мыс Горн, прежде чем подняться к Бостону, через Атлантику в Англию и оттуда в Италию.
Эти кругосветные плавания (между 1851-м и 1854 годами) говорят о том, что Гарибальди не был в море случайным человеком. Об этом забывают, так как его военная и политическая слава отодвинула на второй план его морскую профессию, а он был высочайшим профессионалом. И среди множества жизней, прожитых Гарибальди, жизнь капитана дальнего плавания — тоже была удачной. Не каждому моряку удавалось провести тяжело нагруженное торговое судно через Тихий океан и справиться с волнами у мыса Горн. А Гарибальди удавалось. И не раз. И эта профессия, которой он посвятил себя с юности, во многом определила его поведение и характер. Он — человек действия. Стоя на капитанском мостике, он несет ответственность за все. Он — человек пространства и горизонта, а не города.
Он также человек размышления и мечты, так как плавание длится долго: чтобы переплыть Тихий океан, нужно много месяцев. Он может писать, думать об этой длинной полосе своей жизни, которая пронеслась в хаосе событий.
«Что такое люди и века для моря, их уносит набежавшая волна», — сказал неизвестный греческий поэт. Пришла мудрость, отстраненность от собственных поступков. Он не изменил своим убеждениям. Но в сорок четыре года после бурной жизни наступило затишье, полоса раздумий.
В конце концов, важно не то, какой парус ты поднял, выйдя в океан, а то, доплыл ли ты до берега, сохранив в целости экипаж, судно и груз.
Юнга, совершивший свое первое плавание в Одессу, теперь капитан корабля, входящего в Кантонский порт.
Столько разочарований, столько пережито и выстрадано, но это в жизни сбылось. Он не все потерял.
Под именем Джузеппе Пане, под которым он уже жил в Марселе в 1834 году, после того как был приговорен к смерти, он садится в Нью-Йорке на борт парохода «Прометеус», направляющегося в Нуэво-Чагрес, порт на побережье Панамы.
Он сопровождает своего друга Франческо Карпането в Лиму на берегу Тихого океана, там они получат «Сан-Джорджо», судно, принадлежащее Карпането, прибывшее из Генуи.
Панамский канал еще не был прорыт, и Гарибальди и Карпането пересекают перешеек Центральной Америки. Из Нуэво-Чагреса они добрались до порта Никарагуа — Сан-Хуан-дель-Норте. Оттуда они поднимаются в пироге по реке Сан-Хуан до озера Никарагуа. В Гранаде, на берегу озера, Карпането начинает свои коммерческие операции, они будут проходить по всему перешейку, и друзья совершат много рейсов, поднимаясь по реке Крус к Панаме.
Жизнь, которую пришлось вести Гарибальди, еще раз поражает своим разнообразием: в этом мире XIX века, когда пути сообщения неудобны и медленны, он плавает по многим рекам, в негостеприимных местах, встречаясь с итальянцами, затерянными в этих глухих краях; они-то и помогают ему, когда он снова становится жертвой приступов лихорадки.
Новые люди, новые встречи; его жизненный опыт ширится, обогащается.
Так, когда оправившись от болезни, он попадает в Паиту, маленький городок на северном побережье Перу, где он проводит день, его вводят в дом «великодушнейшей дамы города», донны Мануэлиты де Саэнс. У нее парализованы ноги, она уже многие годы прикована к постели, но она принимает Гарибальди и делится с ним своими воспоминаниями. Она была подругой Симона Боливара и хорошо знает жизнь освободителя Центральной Америки, так как делила ее с ним. Гарибальди провел у нее целый день, чувствуя символическое значение этой встречи, успокоенный разговором с донной Мануэлитой. «Я уходил от нее, глубоко взволнованный, у нас обоих были слезы на глазах…»