В Нью-Йорке, Гвайакуили, Панаме или в Лиме — где бы теперь ни бросил якорь Гарибальди — его тепло встречает итальянская колония.
В Лиме она проявляет даже свой патриотизм и свою сплоченность: Гарибальди резко ответил одному французу, который неудачно попытался завязать с ним отношения старых ветеранов, — француз сражался в рядах войск генерала Удино против Гарибальди в Риме. Тогда он оскорбил в «Коррео де Лима» этого «карикатурного героя», которого «какие-то европейские писаки превратили в гиганта, когда он всего лишь пигмей». Статья вызвала открытое столкновение между французской и итальянской колониями Лимы. Несмотря на расстояния, страсти живы. Гарибальди не удалось стать просто капитаном торгового судна.
Уроженец Ниццы Пьетро де Негри доверил ему командование судном «Кармен» водоизмещением в четыреста тонн, которое должно было перевозить гуано в Кантон. Долгий путь из Лимы в Каллао, из Каллао в Китай: Гарибальди, отправившийся в плавание 10 января 1852 года, прибыл в Кантон, затем в Амуа и Манилу. Он пересек Индонезийский архипелаг, прошел через пролив дю Басс между Австралией и островом Тасмания. Там, поскольку ему нужно было запастись питьевой водой, он сделал остановку на маленьком островке Хантер.
Остров был пустынен. Единственное жилище было оставлено четой англичан. Дом и огород были еще не тронуты. Гарибальди обошел их, позаботился о том, чтобы на корабль погрузили овощи, фрукты и запас воды. Между вековыми деревьями и высокой изгородью тек ручей. Птицы, которых не пугало присутствие людей, подлетали совсем близко. «Пустынный остров Хантер, — напишет Гарибальди, — сколько раз ты так сладостно волновал мое воображение, когда, устав от этого цивилизованного общества, начиненного священниками и сбирами[16], я переносился на твой очаровательный берег».
Остров Хантер был искушением: жить вдали от людей и принуждения. Свободным. Остров, как корабль, навечно ставший на якорь посреди моря.
Это желание уединиться возникло снова, когда после смерти отца и Аниты, смерть матери 19 марта 1852 года заставила Гарибальди задуматься о собственной смерти. Защиты, которой для сына всегда служат родители, не стало. Они ушли, оставив его одного, вдруг ощутившего, что он тоже смертен.
В самом ли деле, как он на этом настаивал, 19 марта посреди Тихого океана, когда он возвращался из плавания в Америку и был скован приступом артрита, перед ним возникло видение: похоронный кортеж, проходящий по улицам Ниццы, и это видение, и образ матери, связанный с ним, его потрясли? Почему бы не поверить в это? Гарибальди обладал обостренной чувствительностью, способной воспринять и осознать тот легкий беглый толчок в пространстве и в мире, который возник в ту минуту, когда за десятки тысяч километров, в Ницце, умерла донна Роза.
Она умерла одна, и рядом с ней не было сына, к чьей руке она могла бы прикоснуться.
В разных портах Чили, где он бросал якорь — Кокуимбо, Хуаско, Херрадура, — новостей еще не было. Но он обогнул мыс Горн, прибыл в Бостон, затем в Нью-Йорк. Здесь он встретился с друзьями Авеццаной и Форести и от них узнал новости из Италии. Сначала — о смерти матери. Затем об изменившейся ситуации в стране.
Тогда он оставил «Кармен» и принял командование кораблем «Коммонвейлс», который направлялся в Лондон, а оттуда в Геную.
Теперь его дети остались в Ницце одни, без бабушки. Конечно, с преданными друзьями, занимавшимися их воспитанием, но Гарибальди, у которого было очень сильно чувство семьи, теперь, когда не стало женщин-хранительниц семейного очага: жены, матери, понял, что ему необходимо самому быть с детьми. Кроме того, он тяжело переживал свое одиночество. В сентябре 1853 года он описывал одному из своих друзей (Веккьо) свое состояние: «Что сказать вам о моей бродячей жизни? Я думал, что расстояние уменьшит горечь моего сердца; но это фатально, ничего подобного не произошло, и я влачил существование, глубоко несчастное, бурное, становившееся все тяжелее из-за преследовавших меня воспоминаний».
Воспоминания детства и юности, Ницца, лица отца и матери, Рио-Гранде, Анита… Тоска души — и энергия революционера, обреченного на бездействие.
Конечно, он внес свою лепту в Историю. Он ни разу не дрогнул, не испугался за свою собственную жизнь. И когда приходилось выбирать между любовью и долгом, он все приносил в жертву идее, делу. Без колебаний. Его жена была рядом с ним в самые страшные минуты. Ей это стоило жизни.
Конечно, не он избрал свое изгнание. Из одного порта в другой, как можно дальше от Италии. Но другие итальянцы, также изгнанные с родной земли, продолжали борьбу — со всеми ошибками, свойственными политическому волюнтаризму.
Много раз Гарибальди возвращается к ошибкам или «революционности» Мадзини, сурово осуждая последствия его политики, приведшей к такому количеству бессмысленных жертв. В Лондоне Мадзини, все еще во власти иллюзий, продолжает думать, что в Италии революционная ситуация и большинство итальянских демократов — но только не Гарибальди — разделяют в 1850 году его заблуждения.
Вот почему Мадзини создает в Лондоне Европейский центральный демократический комитет, объединивший немцев (Рухе), поляков (Дарадз) и французов (Ледрю-Роллен).
Люди, подобные Феррари или Пизакане, — с последним Гарибальди встречался в Риме, — думают о том, как создать в Италии условия, необходимые для борьбы. И те и другие ткут в Италии сеть заговоров, все время уничтожаемую репрессиями и все время создаваемую заново, — обреченных на провал, по ставших той почвой, на которой расцветет, когда придет время, героическая деятельность Гарибальди.
Диалектическое единство, неосознаваемое создающими его людьми, связывает деятельность этих «гошистов» мадзинского толка и «героического» революционера-«центриста» типа Гарибальди, безумие и слепоту одних — с чувством компромисса, реальности у другого.
Лучше всего позицию революционера сформулировал Мадзини, совершающий ошибку за ошибкой, обреченный на провал в политике, но полный иллюзий и считающий себя избранным. «Патриот знает, — пишет он, — что песчинка, привнесенная им в великую пирамиду, которая нашими усилиями поднимется от земли до самого неба, покоится на миллионах таких же песчинок и что за ней последуют миллионы других».
У Гарибальди нет этого мистического сознания своей миссии, его героизм гораздо скромнее и не претендует на святость.
Итак, пока он ходит в плавания вдали от Италии, мечтая на борту корабля о ручье в Хантер-Айленде, другие патриоты составляют заговоры.
В 1852 году в Мантуе девять из них разоблачены и казнены в форту Бельфьоре. Эти «мученики» из Бельфьоре — всего лишь звено в цепи, несколько «песчинок».
6 февраля 1853 года — в том самом году, когда Гарибальди говорил, что итальянцы больше думают о своем желудке, чем о душе, Мадзини, далекий от реальности, совершив очередную ошибку, подал сигнал к восстанию. Но Милан не последовал его призыву, и репрессии обрушились на нескольких человек, вышедших на уличную демонстрацию.
После этих провалов Мадзини все-таки не отказывается от борьбы. Вместе с Пизакане он создает Партию действия. Действовать, снова действовать с избранными «апостолам», готовыми на жертву. С той революционной элитой, чей пример увлечет за собой массы. Гарибальди сурово осуждает подобные попытки. 4 августа 1854 года, после подавления одного из мятежей, он заявляет в генуэзском «Коррьере Меркантиле»: «Во второй раз я вижу, как мое имя связывают с попытками восстания, которые я не одобряю. Я считаю своим долгом объявить во всеуслышание и предупредить нашу молодежь, всегда готовую принести себя в жертву ради освобождения родины, не дать себя так легко вовлечь в заблуждение людям, обманувшимся или обманывающим, чье поведение толкает ее па поступки, обреченные на провал, и вредит нашему общему делу или, по меньшей мере, дискредитирует его».