Он пишет в своих «Мемуарах»: «Только в начале октября я узнал, что буду принят во Франции, и генерал Бордоне, которому я этим обязан, приехал за мной на Капрера на пароходе «Город Париж», капитаном которого был Кудрэй; на этом судне я прибыл в Марсель 7 октября».
Позже противники Гарибальди представят инициативу Бордоне как результат его личной заинтересованности.
Вполне возможно, что «генерал Бордоне», сражавшийся в 1859-м и в 1860-м, разыгрывал свою собственную карту, почему бы нет? Он станет начальником генерального штаба Гарибальди. Он, как и Криспи в 1860-м, один из тех людей, которые протягивают руку Гарибалди, чтобы тот им помог перейти мостик, ведущий к власти.
Но у них бы ничего не получилось, если бы не его неземная жажда деятельности.
Действовать, чтобы жить. Действовать во имя красоты и величия жеста. Действовать ради верности убеждениям.
Сойдя с трудом с парохода в Марселе, как человек, скованный ревматизмом, старый Гарибальди торжественно скажет республиканцу Эскиросу, префекту Буш дю Рон: «Я пришел, чтобы отдать Франции то, что от меня осталось. — И добавит: — Франция — родина, которую я люблю, и я был слишком несчастен, когда думал, что республиканцы сражаются без меня… Я горжусь тем, что в конце своей жизни буду служить святому делу Республики».
Но он рискует, так как его приезд радует не всех.
Конечно, республиканцы социалистического толка в восторге. «Гарибальди не принадлежит Италии, он принадлежит всему миру», — пишет последователь Прудона Морель.
А Мишле скажет еще лучше, собрав воедино все мифы, которыми окружено имя Гарибальди, давно превратившие его в символический персонаж: «Я вижу в Европе героя, — пишет историк, — одного единственного, другого я не знаю; вся его жизнь — легенда. Хотя у него есть все основания быть обиженным на Францию, хотя у него отняли Ниццу, хотя в него стреляли в Аспромонте и Ментане, этот человек, только вообразите, решил пожертвовать собой ради Франции. И какая скромность! Он выбрал самый незаметный пост, наименее его достойный».
Народ эго понимал. Марсель встретил его с ликованием, улицы украшены флагами, тысячи людей ждут Гарибальди на причалах старого порта и вдоль всей Ля Каннебьер.
В действительности все гораздо сложнее. Прованс — та область Франции, где Гарибальди, уроженец Ниццы, пользуется самой большой популярностью.
Но Гарибальди не нравится всем умеренным и католикам, всем тем, кто несколько месяцев спустя будет бороться против Парижской Коммуны. В их представлении Гарибальди — враг папы, антихрист.
Так его воспринимает почти все высшее военное командование и даже шире — весь кадровый офицерский состав армии, вся служба которого связана с империей, а молодое, еще неокрепшее временное правительство пока не успело его сменить. Как эти люди — офицеры, сражавшиеся в Ментане! — могли согласиться с тем, что ими командует этот «иностранец»?
К тому же стало известно, что поляки, итальянцы и другие политические эмигранты намереваются сражаться за республику под командованием «красного генерала» Гарибальди.
Но ненависть и опасения, вызванные им у части французов, не в состоянии рассеять неприязненного отношения итальянских патриотов, пораженных решением Гарибальди. Для них Франция по-прежнему осталась страной Ментаны, шаспо. Что стоит за этой солидарностью?
В Италии многие считают, что выступление Гарибальди на стороне французов — поступок старика, скучающего на своем острове и жаждущего славы.
Сдержаннее всех ведут себя сторонники Мадзини. Они давно строго судят Гарибальди, хоть и не всегда решаются высказаться открыто. Но они единодушно осуждают принятое им решение.
Тем не менее никакое глубинное движение не сотрясает Италию, и число волонтеров, которые присоединятся к Гарибальди, сведется к нескольким сотням. Что касается враждебной позиции Мадзини и его сторонников, то она почти не отразилась на его письме к волонтерам, хоть и довольно сдержанном: «Поскольку вы все-таки уезжаете, докажите, что вы достойны имени итальянцев. Я не даю вам никаких советов, не ждите от меня никаких специальных указаний. Когда закончится война, мы все обсудим. Если война продлится достаточно долго и вы заслужите признательность Франции, я убежден, что Гарибальди вспомнит о Ницце и добавит к истории еще одну страницу».
Но Гарибальди никогда больше не поднимет вопроса о Ницце.
Он пришел сражаться за республику и французский народ. Ему не нужна плата за услуги. Он отдает все, что может, без расчета, со свойственным ему наивным великодушием, столь далеким от политики и дипломатии.
Но он не заблуждается насчет политиков, даже если соглашается с их решениями, проявляя при этом, возможно, слишком большую дисциплинированность.
Проведя несколько часов в Марселе, он прибывает в Тур и чувствует если не враждебность, то, во всяком случае, замешательство в официальных кругах. К тому же правительство — в лице Жюля Фавра — дало указание представителям Франции в Италии, чтобы они «сделали так, чтобы Гарибальди и его гарибальдийцы остались в Италии. Мы вас настоятельно просим об этом».
Но теперь уже слишком поздно: Гарибальди в Туре. На вокзале его никто не встретил. Его поселили на улице Траверсьер, в доме без удобств, где он со своим ревматизмом страдает от сырости и холода. Офицеры, даже настроенные наиболее дружелюбно, ропщут. Никто не хочет служить под его началом. Даже сотрудничать с ним! «Было бы лучше для Франции, если бы итальянский герой остался на своем Капрерском утесе», — ворчат некоторые.
У Гарибальди очень развита интуиция, и то, что его приняли неохотно, чувствует по многим признакам. «Правительство национальной обороны приняло меня, потому что его к этому принудили обстоятельства, но холодно, с явной целью, с которой я сталкивался уже в Италии — воспользоваться моим бедным именем, но не более того, поскольку меня лишили самых необходимых средств для того, чтобы мое сотрудничество могло принести пользу».
«Я уже собирался вернуться домой», — пишет в заключение Гарибальди, чувствуя, что теряет драгоценное время.
Но, в конце концов, благодаря энергичному вмешательству Бордоне и общественному мнению, которое ждало решения, Гарибальди поручили заняться несколькими сотнями итальянских волонтеров, находившихся в Шамбери и Марселе. Их сбор, так же как и сбор всех других иностранцев, намеревавшихся сражаться за Францию, должен был проходить в Доле.
Туда и направился Гарибальди. Он должен был объединить всех этих людей разных национальностей и сформировать из них ядро будущей Вогез-ской армии.
Октябрь-ноябрь 1870-го: идут дожди, холодно в этих краях, в верховьях Марны, между Долем и Безансоиом, и ближе к западу, к Отуну, Шатийону-на-Сене и Дижону, именно на этом полигоне из высокогорных плато и долин, на котором Гарибальди, «командующему ротами вольноопределяющихся и бригадой жандармерии», предстояло воевать.
Его отправили «в Вогезы», но натиск пруссаков был силен, ему придется сражаться на Соне и в Бургундии.
Люди, поступившие в его распоряжение, плохо вооружены, лишены необходимого снаряжения. У них нет артиллерии, а им приходится сражаться с войсками, имеющими боевой опыт, да еще и возбужденными недавними победами. Настоящих бойцов в соединении Гарибальди не больше пяти тысяч; ими командуют поляк Базок, француз Дельпеш и сыновья Гарибальди, Менотти и Риччьотти. Среди этих людей есть испанцы и греки, поляки и, конечно, французы, составляя в целом маленькую многонациональную армию, которой сразу же по прибытии в Доль Гарибальди дал инструкцию вести тактику мелких стычек и засад, войну, где все решает маневренность, компенсируя слабость огневой мощи.
Таким образом, Гарибальди вновь возвращается к своим методам ведения войны и составляет, как он уже делал это в Италии, план действий герильи, партизанской войны, приспособленной к его силам и местности.
В долине Соны пруссаки готовятся к бою. У них более сорока тысяч человек под командованием генерала Вердера.
Гарибальди может противопоставить им только свои разношерстные подразделения.