В течение трех дней на подступах к городу идет жестокий бой. Несколько раз победа склоняется то в ту, то в другую сторону. Солдаты Гарибальди держатся стойко, но потом внезапно оставляют позиции, которые так блестяще защищали.
Однако Гарибальди сумел овладеть ситуацией, организовав сопротивление. В пригороде Дижона войска Гарибальди под командой Риччьотти сумели закрепиться на рубеже и даже завладели вражеским знаменем — это было знамя 61-го Померанского полка, одно из двух знамен, взятых французами за всю войну 1870 года. Бились врукопашную, стреляли в упор. «Мне уже приходилось участвовать в кровопролитных сражениях, — напишет Гарибальди, — но я редко видел такое количество трупов на столь малом участке, где расположились позиции, заклятые к северу от Фабрики 4-й бригадой и частично 5-й».
Он горд тем, что сопротивлением руководил и захватил знамя его сын.
Впрочем, правительство, несмотря на свою сдержанность, вынуждено признать смелость и успехи этого многонационального войска и его не внушающего доверия генерала. Фрейсине, военный министр, телеграфировал Гамбетте 25 января 1871 года: «Гарибальди вчера снова одержал очень важную победу. Решительно, это наш первый генерал. Поистине досадный контраст с армией Бурбаки, которая вот уже неделю топчется на месте, между Эрикуром и Безансоном».
В этой атмосфере вновь обретенного доверия к Гарибальди вернулся энтузиазм его прежней победоносной поры. Он мечтает о мировой республике, центром которой станет Франция, и, обращаясь к своим войскам, заявляет: «Вскоре мы разрушим до основания кровавый и прогнивший трон деспотизма и создадим на гостеприимной земле нашей прекрасной Франции священный союз братства народов».
Итак, он начинает наступление и отправляет к Долю бригады вольных стрелков, которыми командует его сын Менотти.
Но судьбу войны решает другое. Нерешительность правящих классов перед пруссаками и даже сговор с ними.
29 января телеграмма от Гамбетты сообщает Гарибальди, что в Версале с Бисмарком заключено перемирие на двадцать один день.
И снова Гарибальди должен подчиниться. Он повинуется Гамбетте, как прежде повиновался приказам короля Италии.
2 февраля он получил от Гамбетты теплое письмо, как будто несколько утешительных фраз могли успокоить гнев все-таки подчинившегося генерала.
«Дорогой и знаменитый друг, — пишет Гамбет-та, — как я Вам благодарен за все, что Вы делаете для нашей республики. Ваше великое и благородное сердце всегда ведет Вас туда, где можно оказать услугу, где приходится подвергать себя опасности. Наступит время, когда моя страна сможет выразить Вам всю свою благодарность!..»
Гамбетта искренен. Но в самом правительстве он в изоляции. Он хочет продолжать сражаться, и подкрепление, которое получает Гарибальди, говорит о том, что война вступает в новую фазу. В конце января около пятнадцати тысяч жандармов под командованием генерала Пелиссье присоединяются к гарибальдийской армии, которая достигает, таким образом, около сорока тысяч человек.
Но уже слишком поздно.
Генерал Бордоне, начальник штаба Гарибальди, много раз бывал в прусских войсках, чтобы наметить демаркационную линию временного перемирия. Он отметил движение войск, а вражеские офицеры ему сообщили, что перемирие — частичное, что оно действительно только для Парижа и западного фронта, но не распространяется ни на Ду, ни на Юру, ни на Золотой Берег, и, следовательно, в местах дислокации армии Гарибальди бои будут продолжаться.
Создавалось впечатление, что французское правительство и ведущий от его имени переговоры Жюль Фавр хотят сделать все, чтобы задушить восточную армию. Когда Бордоне и Гарибальди заговорили о предательстве, объяснив, что из района Парижа прусские колонны уже движутся к Дижону, Гамбетта ответил, что ему ничего не известно о деталях перемирия, а Фавр, как бы извиняясь, признался, что в драматических условиях, в которых было заключено перемирие, он прежде всего подумал о Париже и скрепил своей подписью текст, важность которого до конца не понял.
Теперь предстояло столкнуться с последствиями. «Это самая большая гнусность за всю войну», — воскликнул префект Золотого Берега. «В то время, как предательство заставило нас прекратить военные действия, — объяснял Бордоне, — враги развернули наступление».
Начиная с 31 января враг прощупывал оборонительные рубежи гарибальдийцев вокруг Дижона. Другие воинские части начали готовить окружение.
Холодно. Гарибальди снова скован жестоким приступом ревматизма. Дурные вести обрушиваются на него одна за другой. Восточная армия, которой командует Бурбаки, распадается и переправляется в Швейцарию, где она будет разоружена и интернирована. Какой смысл продолжать сопротивление, оставшись в одиночестве?
«Нельзя было терять времени, — пишет он. — Мы оставались на десерт и возбуждали алчность великой армии, которая победила Францию и хотела, вне всякого сомнения, заставить нас поплатиться за дерзость, в какой-то момент поставившую под сомнение ее победу.
Итак, был отдан приказ об отступлении».
Бисмарк во время одного из своих знаменитых приступов гнева обрушился на Гарибальди, этого итальянца, который, забыв о помощи Берлина в 1866-м, сражался — и успешно — против прусских солдат. «Этого Гарибальди, — воскликнул Канцлер перед членами своего генерального штаба, — я надеюсь захватить живьем, чтобы посадить в клетку и выставить в Берлине с надписью: «итальянская неблагодарность».
Но Гарибальди не даст себя захватить.
Он сумел организовать отступление. Вольные стрелки задерживали продвижение противника, взрывая мосты, не давая покоя прусским войскам.
В восемь часов утра 1 февраля противник все-таки занял Дижон.
И тогда новый договор остановил военные действия на всех фронтах, включая восточный. Бои прекратились по всей Франции. Чтобы придать мирному договору необходимый вес, Бисмарк потребовал провести выборы в стране; избранная таким образом палата, должна была на заседании в Бордо принять условия мира.
Даже не будучи кандидатом, в то время когда он находился еще со своим генеральным штабом в Шаньи, а затем в Шалоне-на-Соне, Гарибальди был избран депутатом во многих департаментах.
Новое доказательство его популярности и неуклонно растущего престижа в народе. Он избран в Кот д’Ор, где только что воевал. Он избран в Алжире. И факт еще более показательный, он избран депутатом в Ницце, своем родном городе. Таким образом, Гарибальди дважды был избран своим городом: один раз в туринский парламент в 1860-м, второй раз во французский в 1871 году.
Еще ярче его успех в Париже: он набрал двести тысяч двести тридцать девять голосов и избран четвертым, после Луи Блана, Виктора Гюго и Гамбетты.
Желание народа высказано так ясно, что Гарибальди, вначале колебавшийся, решил согласиться.
Но, несмотря на признание народа, сражения и отступление оставили в нем неизгладимый след: это было еще одно крушение; после взлета этих нескольких недель, он был вынужден признать, что война, которая только что окончилась, была новым поражением, и его состояние здоровья не оставляло больше надежд — это была его последняя война.
Конечно, он ни о чем не жалеет, ему не в чем себя упрекнуть. Народ своим голосованием подтвердил его правоту. Гарибальди может ходить с высоко поднятой головой: он отважно сражался и побеждал. «Стотысячные армии, окруженные малочисленным противником, вынуждены сложить оружие! Это немыслимо, и в этом истинная причина ненависти к маленькой и доблестной Вогезской армии, которая глубоко виновата в том, что не дала себя ни победить, ни окружить, в отличие от маршалов империи», — напишет он в своих «Мемуарах».
И в самом деле, официальные круги начинают распространять о нем клеветнические слухи. «Гарибальди не сражался, — скажет о нем через несколько дней в Бордо депутат правых виконт де Лоржериль. — Была создана реклама! Он не был побежден, потому что не сражался».
Клевета удручает Гарибальди. Он не понимает. Ведь он не оставил врагу ни одного своего солдата. Он не капитулировал. Он пришел сюда сражаться, не преследуя никаких личных целей. Несмотря на болезнь, он во время отступления шел, опираясь на саблю, ведя свои войска. А ему плюют в лицо.