Он не впервые сталкивается с ненавистью, но сейчас это тем больнее, что у него в семье горе. Франческа Армозино ему сообщила, что его младшая дочь, «наша дорогая Роза, которая со дня твоего отъезда все время тебя искала и звала», скончалась.
Итак, он едет поездом в Бордо. Он защищается от клеветы; рассказывает, как в Кот д’Ор, да и повсюду, его людей прекрасно встречали, потому что видели, как храбро они сражались.
Гарибальди прибыл в Бордо 12 февраля 1871 года.
Ассамблея, в которую он вошел 13 февраля, была ассамблеей страха. Хоть она и была избрана путем всеобщего голосования, но после режима империи, в то время, когда значительная часть территории страны была оккупирована пруссаками. Да, она была избрана, но без подлинного обсуждения, и она хотела только мира, мира любой ценой, пусть даже ценой унижения, отказа от Эльзаса и Лотарингии и даже сдачи Парижа. Состоящая в основном из депутатов от деревень, консерваторов и клерикалов, она могла только ненавидеть Гарибальди, «красного», врага папы, революционера, иностранца, символизирующего все, что она отвергала, чего боялась и что готова была «поставить к стенке». Это при ее поддержке несколькими неделями позднее армия расстреляла парижских коммунаров.
Она заседала в Большом театре Бордо, с хрустальными люстрами и позолотой. Перед сценой смонтировали трибуну, поставили большие часы; депутаты сидели в партере, зрители на балконе.
Председательствовал старейшина, Бенуа д’Ази. 12 февраля он получил послание от Гарибальди, короткий текст: «Чтобы исполнить последний долг перед республикой, я приехал в Бордо, где заседают представители нации, но я отказываюсь от мандата, которым меня удостоили департаменты».
Письмо об отставке, удивительное и свидетельствующее о противоречивой и наивной позиции Гарибальди. Он приехал в Бордо, явился в ассамблею, но подает в отставку, то есть запрещает себе голосовать, вмешиваться, отвечать. Верность, мужество и вызов — только этим объясняется его присутствие. Но в политическом плане его поведение крайне непоследовательно: он за-крыл себе все пути.
Правда также и то, что он чувствовал себя уже не французом, а итальянцем, и в связи с этим как он мог участвовать в заседаниях французской ассамблеи, которая должна была решить условия мира для Франции? Точно известно, что он надеялся в краткой речи проститься с Францией и в свойственной ему манере предоставить заботам республиканской родины своих соратников по Вогезской армии, их семьи, раненых, вдов и сирот.
Напрасные надежды. «Серые» парламентарии, в сюртуках и крахмальных сорочках, сельские нотабли не могли смириться с присутствием этой «личности» и его традиционным костюмом: красная рубашка, пончо и на голове шляпа. Когда он поднимался по ступеням парадной лестницы вместе с Виктором Гюго и Эскиросом, это уже был скандал.
Символично, что последнее историческое событие в жизни Гарибальди произошло здесь, в том месте, где декламируют и поют, как будто у подножия театральной сцены был подведен итог всей жизни Гарибальди: История и опера.
Депутаты-республиканцы устроили ему бурную овацию. Публика на балконах поднялась и тоже стала аплодировать. Но председатель д’Ази отказался дать ему слово. Отставка Гарибальди принята. В каком качестве он будет говорить? Право на стороне д’Ази. Со скамей правых посыпались оскорбления и насмешки. «Шляпу, шляпу долой!» — кричали некоторые. Другие обвиняли Гарибальди в том, что он фальшивый герой. На него клеветали. Показывали пальцем на его сапоги, пончо. Зло насмехались. Республиканцы парировали эти выпады.
Когда д’Ази закрыл заседание, так и не дав слова Гарибальди, хранившего молчание и только с вызовом глядевшего на оскорблявших его людей, зал пришел в неистовство. Гарибальди попытался говорить, повторил, что «отказывается от мандата и оказанной ему чести» и добавил искренно и наивно: «Мне случалось в жизни сражаться как против французов, так и на их стороне, но всегда во имя справедливости».
Фраза, которая напомнила о сражении за Рим, вызвала взрыв ярости: «Трусы, — кричали со скамей республиканцев, — это говорит Гарибальди! Вы боитесь услышать правду?» А Гастон Кремье, марсельский журналист, крикнул, встав со своей скамьи: «Сельское большинство, дайте говорить Гарибальди!» Но заседание закрыто. В шуме тонут выкрики с трибун депутатов и публики. Гарибальди медленно покидает зал, вновь спускается по парадной лестнице, в то время как национальные гвардейцы отдают ему честь. Его провожает толпа, выпрягает лошадей из кареты, снова кричит: «Останься с нами, Гарибальди, останься, не покидай нас!»
Левые депутаты приходят к нему в гостиницу, умоляют остаться с ними. В качестве кого? Гарибальди не дал себя уговорить. Он «сошел со сцены» в свойственной ему манере, эффектно и шумно, в последнем акте французского спектакля.
В семь часов вечера он сел в поезд, следующий до Марселя. Оттуда пароходом он отправится на Капрера, куда прибудет 16 февраля 1871 года.
Лучше всего атмосферу и возмущение республиканской части французского общества передал Эмиль Золя.
Ему тридцать лет, он пока еще только начинающий писатель, опубликовавший несколько замечательных, но еще не получивших широкой известности книг. Он ведет в республиканской радикальной газете рубрику парламентской хроники и поэтому он в Бордо. В его статье смело выражена позиция, которая за двадцать семь лет до «Я обвиняю»[43] демонстрирует ядовитый стиль полемиста:
«Председатель закрыл заседание с ловкостью фокусника, — рассказывает Золя. — И какое дело всем этим господам до старика, который только что разбил пруссаков, защищая Францию! Большинство из них покрывалось потом от страха, в то время как Гарибальди шел с незащищенной грудью под вражескими пулями. Пусть он убирается к себе, истекающий кровью и израненный, пусть он нам не надоедает со своим героизмом! Слышите вы, господа, было бы позором для Франции отказать в благодарности этому солдату Свободы. Будьте хотя бы вежливы, от вас не требуют быть великими».
Но, несмотря на окрик Золя, «сельское крыло» ассамблеи верно себе.
Тем не менее им еще придется столкнуться с Гарибальди! Он снова был избран в Алжире, поскольку Гамбетте, шедший по числу голосов перед ним, предпочел другой депутатский мандат. Из-за его кандидатуры возникли споры. И хотя он не явился, со скамей правых посыпались обвинения. Одно только его имя вызвало град саркастических замечаний: «Гарибальди — в Шарантон!»[44] — слышались крики. Требуют признать выборы недействительными. Он не француз, как оп может быть депутатом?
Зять Виктора Гюго, Локкруа, воскликнул: «Генерал Гарибальди стал французом на поле битвы», — но в ответ послышались оскорбления, и 8 марта 1871 года Виктор Гюго взял слово, чтобы ответить.
Он знаменитый поэт, написавший «Возмездие», и автор романа «Отверженные», он непримиримый республиканец, недавно вернувшийся из изгнания. Он самый прославленный писатель Франции. Но как только он произнес первые фразы в защиту Гарибальди, его голос утонул во враждебном гуле. А виконт де Лоржериль ему бросил: «Господин Виктор Гюго говорит не по-французски». Это подстегнуло Гюго. С красноречием поэта он заговорил о роли генерала:
«Ни один король, ни одно государство не поднялось, чтобы защитить Францию, столько раз защищавшую интересы Европы, только один человек стал исключением: Гарибальди!»
Стоя на трибуне, как на капитанском мостике, Виктор Гюго воспользовался мгновенным затишьем, чтобы крикнуть: «Три недели назад вы отказались слушать Гарибальди; сегодня вы отказываетесь понять меня. Я буду говорить не здесь».
И он тут же подал в отставку. Еще один символический поступок. Гарибальди нашел в величайшем поэте своего времени своего страстного защитника.
Двумя днями позднее, 10 марта 1871 года, началась демобилизация Вогезской армии — армии Гарибальди. Впрочем, уже 19 февраля адмирал Пеноа сменил Менотти на посту ее командующего.
44
Психиатрическая клиника, так наз. Шарантон, в коммуне Сэн-Морис, отделившейся от Шарантона. —