«Привязанной к страху»…
Звуки снова пришли, и Лета услышала — смеется. И что-то поет.
— Ладно! — крикнул в гудении ветра.
Вдруг отпустил ее руку. Она ахнула, лапая темный воздух, увидела резко и болезненно — набирая скорость, летит вниз, там — вдребезги. Но руки легли на плечи, крутанули резко. И вместе они свалились на траву, освещенную закатным солнцем.
Мягкая трава, с острыми зелеными головами, но босая ступня упирается в колючую розетку распластанных листьев.
Лета села, натягивая на коленки подол — светлый, в мелких цветочках. Перед глазами, за высоким кустом серебристого лоха, усыпанного матовыми бусинами ягод, маячила черная башня — мрачный пятиугольник, клепанный из ржаво-красного железа. Торчали в стороны прямые плечи-лучи, обрубленные к концам. И вздрогнула. Голос за спиной требовательно спросил:
— Это мы где?
Красное солнце касалось краем верхушки железной башни, протягивало по траве тяжелеющий свет. По правую руку белела узкая старая дорога, сложенная из бетонных плит. И слева, Лета знала, не видя, — там море, под обрывом, заваленным красными осыпями руды.
Полно вечернего света.
…Надо лишь оглянуться. Увидеть, каким он стал. И она оглянулась. Смотрела недоверчиво, как сидит на траве. Согнутая мальчишеская фигура, босые ноги под задранными штанинами, широкие и худые плечи, длинные руки, обхватившие колени.
— Чего смеешься? Что? — бросил травинку, которую обгрызал, пока она вертелась, разглядывая знакомое место.
— Я… нет, ничего. Привет!
— Здоровались уже.
Узкое бледное лицо и темные большие глаза. Черные волосы густой коротко стриженой шапкой. Красивый. Она все смеялась, не имея сил остановиться.
— Черт. Ты теперь — еврейский мальчик. На скрипке играешь?
Он вытянул перед собой длинные руки и задумчиво пошевелил пальцами. Сложил концами, прогибая ладони. Плечи пошли вверх и рот сложился, выражая недоумение.
— Не пробовал. А могу, да? Хватит ржать уже!
Она вытерла уголок глаза. Встала, отряхивая платье. Оглядываясь по сторонам, снова и снова возвращала к нему взгляд.
— Это старая бетонка. Там сзади — Павлюсин пустырь. Я сама его так назвала, а до меня не было у него названия, я спрашивала. Все говорили, да там, где огороды за старыми дачами. Ты так и будешь сидеть?
И поколебавшись, добавила имя:
— Дзига…
Он встал, ловко, слегка сутуля и сразу расправляя плечи. Поправил белую тишотку с нарисованным на ней черным котом. И пальцами продрал густые волосы — расчесался.
Лете немедленно снова захотелось смеяться. А еще плакать. Она нахмурилась и нацепила на лицо вопросительное ожидание.
Мальчик топтался, вертел головой, и, рассмотрев темнеющую башню, за которую уходило солнце, кивнул:
— Хорошее место. А я знаю, зачем мы тут. Только надо быстро, успеть набрать, а потом уже можно не торопиться.
— Чего набрать? — она уже спешила следом, по густой траве, обходя колючие шары и распластанные шипастые розетки.
— А вот! — выскочил на истертый бетон, прошлепал на другую сторону и тронул подсохшую лиану, что окручивала черные ветки с оловянной листвой.
— Карманы есть? — аккуратно сламывал сухие полураскрытые стручки, из которых выглядывали черные семена, вытолкнутые сложенным оперением шелковых парашютиков, и совал в подставленный Летой оттопыренный карман. Держа карман рукой, она тоже заторопилась, сламывая стручки. Солнце застряло, наполовину спрятавшись за грубый металл. Смотрело с интересом.
— Я знаю, зачем, — сказала Лета и улыбнулась.
— Ты же хотела, — ответил Дзига, и чихнул, морща породистый тонкий нос, — о, в паутину залез. Хватит, наверное, вон уже валится наружу.
— Хотела. Знаешь, раз сто хотела, а все как-то никак. То погода не та, то дел полно, ну и потом, это же такое, бесполезное совсем занятие. Хотя как раз это мне пофиг.
— Во-от! — он повел шеей, смахнул пару шелковых паутинок с черной семечкой, и пошел рядом, шлепая босыми ногами по теплому бетону.
Позади, над развалинами дома сумасшедшего Павлюси выкатывалась из бледной синевы плотная туча, вырастала стеной, темно-серой, красивой, и закатные лучи ударялись в нее, высвечивая плавные переходы, бугры, впадины и выпуклости. И она, важная, возвращала свет, добавляя в бронзу свинцовой тяжести.
— Надо успеть, — озаботилась Лета, — к обрыву, пока солнце не село.