Она замолчала, но не повернулась посмотреть, и ответа не ждала. Знала, вернее, надеялась, Дзига, идущий следом, поймет, что вопрос не требует ответа. Улыбнулась очередному колеблющемуся танцу внутри себя. Знала, нет, надеялась, уверена, да нет, не слишком и уверена, как была еще месяц назад. Тогда он был ее отражением, и она говорила почти сама с собой, одна часть Леты ведет диалог с другой ее частью. Но время идет и Дзига становится отдельным. Теперь она не уверена. Радостно, слегка печально и немного страшно, куда же это приведет их обоих.
Он все молчал, легко топал за спиной, и Лета все же обернулась, слегка досадуя и боясь, давно уже не слушает, разглядывая праздничные поля поспешно цветущей сурепки, желтые до щекотки в носу. На ее вопросительный взгляд он кивнул. Поднял ладонь, показывая — вся в желтой пыльце. И вытер о край черной кенгуры.
— Испачкал, — Лета сошла с узкой тропы, в самые заросли, мягко подающиеся у коленей.
Теперь шли по траве, не помещаясь на тропке. Зато рядом.
— Ага. Пусть будет, — снова вытянул руку, повел, собирая на кожу желтую солнечную пыль, — а откуда понимаешь, что именно нужно выбрать? Вдруг выберешь неправильное?
— Ну… даже не знаю. Но меня же никто не заставляет. Никакого повелительного наклонения. Слушай, как смешно звучит — не просто повелительное, а еще и наклонение, ужас и кошмар. Наверное, когда делаешь что-то свободно, обостряется внутренний слух. Внутренний нюх. Внутренний вкус…. А еще, распробовав, можно отказаться и взять что-то другое. Нет, я не против чужого опыта, ведь нельзя изобретать велосипеды постоянно, но выбирать из уже изобретенных я хочу сама. Хотела бы я сказать, что именно насильственный чужой для меня выбор приводил к самым страшным ошибкам в жизни, но если честно, то и мои собственные действия тоже, бывало, заканчивались оглушительным крахом. Чего уж. Хотя…
— И Лета справедливая снова углубилась в самокопания, — Дзига воздел длинные руки с желтыми ладонями, взъерошил темные волосы, оставляя на них светлые пятна.
— Молчи! Дай додумать хоть этот кусочек! — она тоже подставила ладонь траве. Кожу щекотали желтые одинаковые цветики, смотрели наивно и пухло, как дети в ясельной группе.
— Была ли у меня в юности хоть единожды возможность свободного выбора? Да никогда. Все делалось или по указанию или вопреки. А вопреки — какая же это свобода.
— Ясно. Ну, хорошо, давай конкретно. То тебе не так и это не так, а можешь рассказать, как надо? Вот чтоб четкая картинка? Родители, что ли, не те были? Ну, вообще, взрослые, типа не те…
— Ох. Да можно и смоделировать, но когда начинаю, то приходится менять все. А кто я такая — менять мир целиком? Мир создан. Мы часть. И, наверное, все, что в нем, оно и так имеет смысл и играет свою роль. Я смотрю вокруг и не вижу бывших детей, полностью довольных родителями. Есть, конечно, благодарные им за что-то, но большинство полны всяких претензий. А может быть это часть становления человека, а? Чтоб не выпрыгивал из пуховой колыбельки в суровый мир неподготовленным.
— Может и так.
Впереди плавно круглились три невысоких холма. Далеко слева лежала небольшая деревня, с разбитым проселком и неаккуратными домишками. Лета показала на холмы испачканной рукой:
— Трехгорка. За ней равнина, после спуск, просторный, весь в шиповнике, а за ним снова море. Куда не пойдешь у нас — рано или поздно упрешься в побережье. И это чудесно.
— Где встанем? — деловито спросил Дзига и поправил на плече лямку рюкзака, — и жрать уже хочется, а то от цветов голова закружилась.
— Аппетит у тебя нормальный такой, для растущего организма, — Лета рассмеялась и вдруг замолчала, приглядываясь, — слушай, а ты что, ты, что ли, бреешься? Вон щека порезана.
— Ага, — самодовольно согласился Дзига, и осторожно потер подбородок, щедро украсив его желтой пыльцой, — дядя Коля мне станок подарил. Ты чего, расстроилась, что ли?
Лета молча смотрела на широкие плечи и длинные руки, темные волосы над загорелой шеей. Он стал как-то крупнее, лицо тверже, и плечи… Они и были широкими, но сутулился, будто тяжело держать, а теперь…