— Ну, как же!
— Так я и не наделал бы долгов!
— Ну, как же!
— Девять душ в хате...
— У меня тринадцать... да еще двое в зыбках...
— А земля до того тощая, что хоть плач...
— Амбар-то совсем развалился... Я и думаю, где бы мне дерева достать... Вот и поехал ночью в лес... Ну и что? Не для одного ведь господь бог лес насадил, для всех насадил...
— Землю придется в аренду сдать за долги... Конечно, тайком, а самому куда-нибудь в имение наняться, в батраки... Он, горькая доля досталась и мне и деткам моим...
— Ой, горькая доля досталась мне на старости лет...
Оба утерли глаза рукавами тулупов и, громко вздохнув, рядом зашагали дальше. В эту минуту они подходили к кресту, стоявшему на распутье. Напротив желтым огнем горели два окна корчмы, дальше чернели стены овинов и хлевов, а неподалеку, в поле, среди сухих скелетов деревьев одинокий хуторок кузнеца. При свете звезд можно было разглядеть запертую, безмолвную сегодня кузницу, белую от снега крышу хаты и бледнозолотистые отсветы огня, сочившиеся сквозь заиндевевшие окошки.
Проходя мимо креста, один из мужиков показал рукой на хутор.
— Шимон! — сказал он.
— Ну?
— Вон где денег-то много.
— У кого это?
— Да у кузнечихи.
— Ага! — подтвердил Шимон. — Видать, богатые люди, по-барски живут...
— Им ли не жить, коли черт помогает ведьме...
— Помогает ли, нет ли, а им-то хорошо, когда денег много, — заметил Шимон, задумался на минуту и, махнув рукой, пробормотал: — А что толку? Пес космат — ему ж тепло, а мужик богат — ему ж добро... Кузнецу и жене его хорошо, да мне от этого не легче...
— Не то что легче, а еще тяжелей на чужое добро смотреть, когда самому худо...
— Ну, как же!
Вдруг Якуб Шишка встал как вкопанный и, вытянув руку к хутору кузнеца, тихо, сдавленным голосом произнес:
— Видал, Шимон? Видал?
Шимон тоже остановился, но не мог ни слова вымолвить и только широко разинул рог. Видением, поразившим обоих, была падающая звезда. Она словно сорвалась с темного небосвода и, пролетев в воздухе золотой змейкой, исчезла над самой хатой кузнеца. Среди прозрачной ночи она сверкнула мгновенным, но ослепительным сияньем. Якуб повторил вопрос:
— Видал ты?
— Как не видеть? Видал, — прошептал Шимон, — про них толковали, и на их же хату упала звезда...
Якуб замотал головой, и из его узкой старческой груди вырвался громкий, злобный смех.
— Ой, дурень ты, дурень! — проговорил он. — Так ты думаешь, что это звезда упала...
— А как же!
— Да это черт был, что ведьме деньги через трубу носит!
— Не может быть! — выкрикнул Шимон и, подняв руку ко лбу, перекрестился.
— А ты никогда про это не слыхал?
— Слыхать-то я слыхал, будто так бывает на свете, по видеть — не видел...
— Ну, так теперь поглядел... Во имя отца, и сына, и святого духа...
— Аминь, — в. один голос вымолвили оба, а Шимон снова издал протяжный удивленный возглас. После этого он зашагал тверже и ровнее, как будто хмель от выпитой в местечке водки улетучился из его головы. Он глубоко задумался о чем-то, потом окликнул старика:
— Якуб!
— А?
— Знаешь что? Уж я бы не побрезговал и бесовскими деньгами, только бы вылезти из беды. Чтоб хозяйство не описали да не продали...
— Тебе видней... Как знаешь... — равнодушно ответил Якуб.
— Может, кузнечиха одолжит... — колеблясь, проговорил Шимон.
— Тебе видней... Как знаешь... Только худо будет...
— Почему худо?..
— Да так! Грешно продавать христианскую душу.
— И то верно...
— Ты, смотри, не делай этого, — подняв палец, поучал Якуб, — грешно... Ксендзу на исповеди скажи, что был у тебя такой соблазн...
Шимон снова задумался, но через минуту с внезапной решимостью поднял голову.
— А ты ходил в господский лес дерево воровать, когда понадобилось чинить амбар, а?
— Ох ты, дурень! — крикнул Якуб. — Что ты равняешь? Лес — божий, и господь бог для всех насадил, а у ведьмы деньги бесовские, и сама она богоотступница и лиходейка...
— А ты что! — не сдавался Шимон. — Тебе мировой велел штраф заплатить, так ты меня дурнем не обзывай... Слышишь? Не имеешь права! Сам ты дурень, да еще и вор!
У них уже разгоралась ссора, когда их залило светом, падавшим из окон корчмы, мимо которой они проходили. Изнутри доносился гул голосов и пиликанье скрипки. Оба встали как вкопанные.
— Зайдем, — предложил Шимон.
— Зайдем, — согласился Якуб.
— На минутку.
— На минутку, с горя...
Корчму, просторную горницу с глинобитным полом и низким, почерневшим от сажи потолком, ярко освещали пучки смоляной лучины, воткнутые в щели над печкой, сверху донизу увешанной сохнувшим после стирки бельем корчмаря и его семейства. На длинном узком столе в кое-как выдолбленной брюкве криво горела сальная свеча, вокруг нее стояло несколько оловянных чарок, из каких в корчме обычно пьют водку. Только что из них пили вот эти степенные, важные мужики, что, сидя на лавках по обе стороны стола, вели сейчас громкий, но степенный и важный разговор. По их добротным тулупам с широкими черными или серыми бараньими воротниками, по тяжелым, но крепким и высоким сапогам, по спокойным или улыбающимся лицам видно было, что это самые богатые и уважаемые жители Сухой Долины. Пришли они сюда не для гульбы и не из беспутства, а прежде всего — чтобы скоротать в компании долгий зимний вечер, а также чтоб сообща подумать и потолковать о всяких деревенских делах. Они сразу велели подать себе водку и пили ее из оловянных чарок, радушно обращаясь к соседям: «Ваше здоровье! Ваше счастье!» После этого сдвинули чарки на середину стола и больше до них не дотрагивались. Выпили по одной — и хватит! Будь это на радостях, по случаю крестин, свадьбы, заключения сделки или чего-нибудь еще вроде этого, они бы выпили куда больше. Но без всякого повода они не привыкли напиваться и держали себя с достоинством, подобающим почтенным отцам семейства, богатым хозяевам и бывшим или теперешним должностным лицам.