Она танцевала свинге Оге Брейденом, прославленным во всей округе Оге Брейденом, у которого был мотоцикл и который стал причиной несчастья Марии (но об этом знал только я. Все другие думали, что это был дядя Кристен), с Оге, соблазнителем дамских сердец из Нордмо: узкие брюки, расшитая золотистыми нитями куртка, смазанные кремом длинные волосы и манеры официанта; Оге танцевал с Катрине под дикую мелодию буги-вуги, отбрасывал ее от себя, так что ее легкая юбка взвивалась вокруг узких бедер, снова ловил и прижимал крепко к золотистой вышивке на его матерчатой куртке, бросал ее и себя в разные стороны, его длинные волосы свисали по щекам, ее — золотистым облаком окутывали бледное лицо, которое под неумолимыми лучами прожекторов смеялось и светилось от радости в свободном танце, ритме, движении, вихре… Кто мог с ними равняться!
— Она! — прошептала Герда, и мы оба уставились на этих двоих. Теперь они остались на площадке одни, словно безумные следовали тактам музыки, выделывали такие пируэты, что состязаться с ними не имело смысла. Другие уступили им пальму первенства, не смея поддаться соблазну и преступить границы посредственной умеренности. Подошвы Оге Брендена бешено колотили по доскам пола, его длинные ноги будто вращались в узких брюках, золотистые пуговицы на куртке искрились, упавшие на глаза мокрые волосы тотчас откидывались; желтый галстук победоносно взлетал над одним плечом. А она? Мы видели только ее развивающиеся кудри, иногда ее большой рот, белые зубы и глаза, сияющие от возбуждения, сладострастия («но почему?» — спросил я себя, застыв на месте и рассматривая этот спектакль), беззаботного веселья; казалось, что они вот-вот разорвут себя на мелкие кусочки под разнузданные завывания ритма буги-вуги. Каждый раз по толпе проходил стон, когда сильные руки Оге Брендена бросали ее назад, потом почти тотчас вперед, потом в одну сторону, в другую, когда ее юбка вихрилась слишком высоко, выше ее белых бедер, когда его напомаженный чуб вновь отбрасывался назад и спешно приглаживался натренированным движением руки… И все это ни на минуту не останавливаясь, в такт с джазовой музыкой. Оге в свое время плавал моряком на суднах, у него был разбит нос, руки в татуировках, если верить Йо, а моя Катрине танцевала, крутилась-вертелась, порхала рядом с ним, с этим верзилой, точно здесь был ее дом, точно это было то, о чем она мечтала, сидя одна-одинешенька в лесу — танцевать безумный свинг с местным обаятельным, но с дурной репутацией парнем. Она была в ударе, она была в экстазе, моя Катрине. Она превратила танец в некое экстравагантное цирковое представление, где все присутствующие были только зрителями.
— Посмотри на нее! Бесподобно!
Герда, как и я, была восхищена и поражена. Ей, рабыне Катрине, не хватало тех качеств, которые ее госпожа как раз воплощала в себе и что делало ее неотразимой. Дело не в том, что она была некрасивая или ей не хватало очарования, нет, но она привлекала своей доверчивостью и покорностью; вспомнил и сравнил ее вялый поцелуй и жаркое, почти как электрический заряд, прикосновение к моей щеке в незабываемый вечер, проведенный у Катрине. Где разгадка? Почему одна девушка в решающий для нее момент остается тихой и спокойной, другая сводит с ума одним лишь жестом, который в одно и то же время — несравненное доказательство, символическое обещание, сладостный намек? Герда, вероятно, чувствовала, что это так, именно это сделало ее нейтральной, смиренной, верноподданной в ее странной дружбе с Катрине.
Мы отпустили руки. Все, все присутствующие остановились и неотрывно взирали на Оге Брендена и Катрине. Прощальные завывания буги-вуги. Пианист прыгал, сцена дрожала. Саксофонист издавал протяжные, словно в забытье, звуки. Барабан ревел, готовя гибель мира.
— Господи, посмотри на них!
Это она произнесла почти сквозь слезы.
Мне тоже стало невмоготу. Тошнило, щекотало в носу, пощипывало в горле. Не смог разрядиться и утешить себя привычным способом, хотел одного — бежать, удалиться, вновь оказаться там, где все выглядело так естественно и непринужденно, где двадцати одного года девушка не поцеловала (или поцеловала?) меня в щеку и однажды приветливо помахала мне рукой, когда загорала на берегу речки. Назад к тому состоянию, где я был уверен в значении всего меня окружающего. Из темноты налетели роем ночные мотыльки, бросились на свет прожекторов и пали тотчас же мертвыми на землю.