— Ну, Петер, давай. Давай!
Но я был не опытен, чтобы разобраться в женском прихотливом ландшафте, никогда, никогда не найти мне врат, ведущих к кладу, в этой путанице белья, платья, застежек и колючих волосков; поражение обеспечено! Страшное отчаяние! Я стонал громче ее, более проникновенней, но совсем по иной причине: почему эта первая пробная работа должна быть такой утомительной? Почему не может все протекать приятней, более открыто, более конкретно, чтобы ясно было — справился или не справился?
Но чудо все-таки произошло! Она сделала небольшой поворот своей задней частью и нашла нужную позу подо мной. Я обрадовался. Я справился! Справился! Да, я сумел! Я сумел сделать в этот момент! Податливость, теплота, словно шелком опутало мой член. Какое облегчение! Я опустился на нее, тяжело, удовлетворенный, и выдохнул так, словно хотел сказать, что больше уже не встану. Она жалобно стонала, довольная, стонала подо мной. Ей тяжеловато, очевидно, было выносить груз моего тела, но нет, ничего, вот она перевернулась, коснулась моей нижней части, очевидно, чтобы прервать мои спокойные возвышенные размышления: разумеется! теперь я вспомнил: необходимы движения! вверх и вниз! Я почти забыл то единственное, что знал в мальчишеские годы о половой жизни: я преданно должен работать, должен отодвигать, тянуть, маневрировать в ней. Разумеется!
Понятно, понятно, с разбитым коленом правда не очень-то разбежишься, но я старался: толкал и тащил, толкал и тащил, чувствовал, что шло легче и легче; я понял правила игры и позволял себе небольшие вариации: лежа откидывался далеко назад и вроде бы уходил от нее, но лишь для того, чтобы потом снова войти в святые святых; медленно скакал, делал передышку, размышлял, галопировал… и ее реакция — стоны, вздохи и хныканье подтверждали мою блистательную работу. Все это было сравнимо со сложным механизмом, которым нужно владеть, с музыкальным инструментом, с орга́ном, и я буквально раздулся от гордости по поводу своего вклада, чувствовал скорее свое техническое мастерство, нежели приятность, знал, что после сегодняшнего случая трудностей в жизни у меня не будет: дыхание самой жизни вдохновляло меня, я опьянел от своих успехов в роли соблазнителя: «…ничего, это было ничего, это было ничего, это было ничего»…
К моему превеликому удивлению я внезапно вспомнил, что презерватив остался лежать в брюках. Потрясение, подобное взрывной волне! Но искать поздно. Я чувствовал, как энергия заполняет всего меня, как со страшной силой пульсирует кровь… все, что было до этого, было нейтральной демонстрацией моего недавно открытого таланта, теперь же иная, более мощная весть ускорила мои притязания: воля, появившаяся ниоткуда, дабы достичь самого крайнего, по ту сторону разумного; желание взорвать все границы между тобой и мной, твоим и моим, стать ничем и одновременно всем…
Но нет, не сейчас! Не сейчас при ясном сознании, когда я контролировал свои действия, насколько мог… Но вот ощутил, как огромная волна подняла меня и понесла прочь, пришла неизвестная прежде радость сопричастности к чуду… чувства обострены до предела, а в голове необыкновенная легкость. Я мог бы продолжать еще «прыгать» (как сказал однажды мой однокашник), но не хотел, не хотел; еще оставалась нестерпимая секунда, ведущая к гибели мира, я наслажусь ею полностью, полностью…
— Ах, Петер, — вздохнула она. — Так было хорошо. Я знала, что мне будет хорошо с тобой.
По соседству в сарае тоже стало тихо… не совсем… слышалось шевеление, шепот…
— Ты был со многими, Петер?
— Несколько было, — сказал я как бы между прочим, сейчас не страшно было немного преувеличить, если учесть мои превосходные достижения.
— Я была только с одним до тебя, — призналась она. — С Давидом, с англичанином. И еще один был, но ничего серьезного…
Я прислушивался к каждому звуку из сарая. Ждал, боялся, что реакция скоро не замедлит объявиться и что она превзойдет все мои ожидания, потому что Катрине обманула меня, разочаровала своей опытностью и волей, что она лежала с моим дядей позади тонкой деревянной стенки; однако мое новое, бескрайнее спокойствие, мое хорошее самочувствие, моя удовлетворенность здесь, где я лежал в сене с Гердой Бергсхаген, были настолько решающими, что все другое отошло на задний план. Я почувствовал к нему солидарность, братство, ведь мы уравнялись: он взял свое, а я — тоже свое…