– Нельзя в пушки, – механик явно неправильно понял окончание фразы. – Ствол разрывает сразу.
– Так ты ещё и вредитель?
– Но…
– Никаких но! Какие есть предложения по использованию изобретения в военных целях?
– Значит…
– Иван Петрович, не зли государя-императора, то есть меня. Сроку тебе – неделя. Вопросы?
– А что с золотом делать?
– С каким золотом?
– Из ларца аглицкого посла.
– И много там?
– Ещё не подсчитывали, но пуда полтора будет. И пороха столько же.
Да, Иудина доля в последнее время изрядно выросла. Интересно, могу я считать эти деньги своей законной добычей, или в глазах просвещённой Европы буду выглядеть обычным грабителем? Для необычного сумма слишком маловата, честно признаться. А если поступить по-рыцарски, как подобает особе благородного происхождения, и вернуть ларец англичанам? Вроде как намёк – мол, чужого не надобно, но и своего не отдадим. А не жирно ли им будет?
– Пойдём-ка, Иван Петрович, посмотрим. На месте и определимся.
Вот оно, вражье золото. Оно же – презренный металл, кровь войны и её вечный двигатель. Даже гвинейских монет не пожалели за мою бедную голову. И несколько толстенных промокших пачек банкнот, похожих на обвязанные верёвочкой кирпичи. И аккуратные пакетики из навощённой бумаги. Сам заряд остался цел, пострадала лишь затравка на полках замков, что должны были сработать при открывании крышки. И никаких пистолетов, экономят что ли?
Кулибин показывает на предохранительный механизм:
– Всё же можно было открыть.
Ясен пень, чай не дураки англичане, чтобы бомбу золотой картечью снаряжать. Ладно, мы ведь тоже не лаптем щи хлебаем.
– А не сделать ли нам, Иван Петрович, некий финт ушами?
– Это как?
– Сейчас расскажу.
Документ 6
"Петербугские ведомости.
– Выключенному из Великолуцкого мушкетерского полку, прапорщику Шафоростову, просившему определения в полки московской дивизии, по высочайшему повелению, объявляется, что он, будучи один раз выключен из службы за лень, более никуда определен быть не может.
– Отставному прапорщику Марцынкевичу, просившему об определении паки в службу, объявляется, что он, будучи отставлен по его собственному прошению, должен оставаться в том состоянии, какое сам себе добровольно избрал.
– Могилевскому купцу еврею Бениовичу, приносившему жалобу на жителей города Галаца, ограбивших его в прошлом году, объявляется, что как город Галац находится под владением турецким, то и предоставляется самому ему искать своего удовлетворения у турецкого правительства.
– Отставному капитану Вельяминову, просившему позволения носить мундир, объявляется, что как оного ему при отставке не дано, то при том и остаться он долженствует.
– Выключенному из Тамбовского мушкетерского полку подпоручику Волкову, просившему об определении в Малороссийский гренадерский полк, отказано за прихоть.
– Выключенному на лень и нерадение из службы прапорщику Оглоблину, который просил о принятии его по прежнему в службу, отказано для того, что в оной ленивые и нерадивые терпимы быть не могут.
– В пансионе Августа Вицмана, в Погенполевом доме близь Синего моста под Љ 106, продается новая книга, под названием "Золотая книжка или собрание новых, доказанных, легких, редких и любопытных хозяйственных опытов и искусных действий к пользе и удовольствию каждого… Љ 55. Узнать сколько весу в быке, не свесивши его. Љ 56. Способ выращивать морковь толщиною в руку, а длиною в аршин. Выучить кошку в одну минуту писать на 3-х или на 4-х языках". Сия книжка продается по 5 руб. и кто купит ее по 1-е мая сего года, тот 2-ю часть получит безденежно; для чего при покупке 1-й части будут розданы билеты. Кто же до истечения сего времени ее не купит, тот не прогневается, если и за вторую часть принужден будет заплатить столь же дорого.
– Издана книга под названием: "Любовь-книжка золотая. Люби меня хотя слегка, но долго". Творение сие вообще такого рода, какового еще на нашем языке поныне не было. Так отозвались, и при той назвали "золотой книжкой" в одно слово, как бы согласясь, двое знатоки словесности, читавшие оную в рукописи до издания. Книжка сия почти вся, а паче первые листки ее состоят из притчей (иносказательного содержания). И так, дабы уразуметь прямой смысл, который, впрочем, весьма забавен и любопытен, необходимо нужно читать ее не скорохватом, не борзясь, как обыкновенно читаются романцы, или как некоторые мелют дьячки, что ни сами себя, ни слушатели их не понимают. И так, читай и внимай. Впрочем, любо-читай, а не любо-не читай. Ты и сам, читатель, думаю, той веры, что на всех угодить и критики избежать-мудрено. Человек есть такое животное, которое любит над другими смеяться, и само подвержено равно насмешкам."
Документ 7
"Из дела осуждённого мещанина Радищева:
Глава 5
Холодное месиво под ногами, состоящее из снеговой каши пополам с конским навозом, вылетало из-под растоптанных сапог на таких же товарищей по несчастью, идущих в строю рядом. И чавкало в такт:
– Ду-рак, ду-рак, ду-рак…
А кто же ещё, как не он? Как назвать человека, человеком с недавних пор не считающимся? Бывшие… так их всех две недели назад окрестил командир батальона, званием всего лишь прапорщик, но называемый исключительно по имени-отчеству. Александр Павлович был краток и немногословен, перед строем он сказал лишь одно:
– Мы все бывшие. Выхода два – умереть с честью… – тут сделал паузу. – Или без неё. Желающие сделать это могут начать прямо сейчас.
Тогда ещё никто не понимал, для чего унтер-офицеры из "постоянного", как их назвали, состава выдали каждому по крепкому шёлковому шнурку. Осознание пришло на следующее утро, когда после марша в семьдесят вёрст сразу шестеро были найдены повесившимися. Второй выход – вот он. Александр Павлович запретил снимать удавленников – они так и остались покачиваться на ветру в безвестной деревушке, определённой батальону на ночлег. Остались, а под ноги им были брошены обломки их собственных когда-то шпаг. Отчего их не сломали ещё при лишении дворянского звания? То неизвестно, разве что государь Павел Петрович всегда слыл бережливым и экономным даже в мелочах?
А могли ли унтер-офицеры воспрепятствовать самоубийствам, продолжившимся и в последующие ночи? Наверное, могли. Но не сделали этого.
– Привал! Привал, господа штраф-баталлионцы! – донеслась из головы колонны долгожданная команда.
Отдых. Значит позади остались пройденные с утра вёрсты, и впереди ждёт горячий обед из новомодных изобретений господина Кулибина – походных кухонь, поставленных на сани. Пышущие жаром и дымом лужёные изнутри железные бочки не позволили протянуть ноги в пути от бескормицы, исправно снабжая пищей, но они же и заставляли выдерживать непомерную скорость марша – не приведи Господь оттепель, и тогда… Что будет тогда – представлять не хочется. Никому.
Александр сидел на брошенной в снег охапке соломы и вяло ковырял деревянной ложкой в котелке, вылавливая из постных, несмотря на пасхальную неделю, щей кусочки осетровых молок. На жалобы штраф-баталлионцев о невозможности справить даже Светлое Христово Воскресение, назначенный в батальон священник, похожий на недоброй памяти Емельку Пугачёва, только ухмыльнулся и изрёк:
– Поститься да разговляться живым положено, мёртвые вообще ничего не едят, мы же – посредине.
Как он сам сюда попал, батюшка не рассказывал, но увидев, как однажды на привале успокаивал штрафников, за неимением оружия затеявших дуэлирование на кулаках, можно было догадаться. Уж больно ловко орудовал выскользнувшим из рукава кистенём, что наводило на некоторые мысли, в основном грустные. Покалечить, правда, никого не покалечил. Вот и сейчас коршуном кружит… миротворец.
– Васька, скоро там?
– Сей момент, Ва…
– Смотри у меня! – опальный Великий Князь погрозил кулаком нерасторопному, как показалось, денщику, и вновь погрузился в раздумья, лишавшие аппетита.
И зачем отец всё это устроил? К чему бешеная гонка, после которой из двадцати двух генералов в живых остались только шестеро? Кто недавно сам попрекал за погубленный цвет армии? И не проще ли было просто казнить заговорщиков, не подвергая излишним мукам? И для чего в тянущемся позади обозе везут шпаги? Ну, насчёт последнего высказано недвусмысленно, но вот на остальные вопросы ответов просто нет.
– Кофей готов, Ваше Высочество! – добровольно отправившийся с Александром денщик продолжал упорно титуловать как и прежде, опуская, однако, запрещённое "Императорское".
– Спасибо, братец, – с благодарным наклоном головы принял дымящуюся кружку.
Поднёс к лицу. Запах дома и запах былой свободы. Кофе, это единственное послабление, которое себе позволил прапорщик Романов, отказываясь от остальных.
– Портянки вот ещё сухие, – солдат достал из-за пазухи свёрток. – Тяжко ведь…
– А тебе?
– Ништо, Ваше Высочество, – и засмущался своей браваде. – На плацу потруднее было, а тут… Налегке, опять же – харчи добротные, мундир вот тёплый.
В доказательство он попытался расстегнуть воротник кафтана, цветом и кроем напоминающего крестьянский армяк, но с пуговицами – хотел показать, что даже жарко.
– Не хвались, у меня такой же.
– Виноват, Ваше Высочество!
Угу, виноват он… чего уж виноватиться, если весь Петербург был повергнут в изумление и ужас новым обмундированием? Из-за него, кстати, и задержались, отыгрывая теперь упущенное время. Нет, не из-за изумления – ждали, пока построят мундиры на четыре сотни человек. А потом вывели всех на Сенатскую площадь…
И у многих из собравшихся на невиданный позор сжималось сердце за горькую участь отца или брата, многие губы шептали проклятия злому тирану, по иронии или ехидству приурочившему оглашение приговора к мартовским идам. Да, шептали… недолго шептали – тем же приговором семьи штрафников выводились в мещанское состояние и определялись к государственным работам. Каким? То Господь ведает. И только нацеленные пушки да штуцеры Багратионовых егерей удержали осуждённых на месте, о чём большинство сегодня жалело.
Александр в раздражении бросил кружку и встал.
– Останься здесь, – приказал вскинувшемуся было следом денщику, а сам пошёл к дороге, где строгие унтеры уже строили в колонну своих подопечных.
Шёл, оглядывая хмурые серые лица, заросшие многодневной щетиной. Видел с трудом расправляемые спины бывших блестящих полковников и генералов, нетвёрдые шаги недавних сенаторов… Внимание привлёк знакомый по прошлой жизни худощавый молодой человек, почти ровесник, при попытке подняться с земли кусающий губы.
– Вам дурно, Александр Андреевич?
Тот вскинулся, прижав руку к груди, и в отрицании покачал головой:
– Всё в порядке, Ваше Высочество.
– Но я же вижу!
– Пустое, не стоящее Вашего внимания минутное недомогание. Оно уже прошло.
– Не спорьте с командиром! – оглянулся в поисках кого-либо из "постоянного состава". Или всё-таки охранников? – Унтер, поди сюда!
– Я, Ваше Высочество! – тот вытянулся, одним глазом преданно поедая Александра, а вторым продолжая следить за построением.
– Рядового… – покатал на языке непривычное слово. – Рядового Тучкова до вечера разместить при походной кухне.
– Никак не положено, – вояка оставил бравый вид и сменил его суровостью. – Приказом государя Павла Петровича предписано…
– Я знаю, что там предписано!
Унтер-офицер тем временем достал из кармана бумагу и процитировал дословно:
– Гнать засранцев маршем, а тако же в хвост и в гриву, со всею пролетарскою беспощадностию, исключения делая токмо преискуснейшим стрелкам винтовальным, дабы избежать последующего дрожания телесного.
– Сие ко мне не относится, – слабо улыбнулся бывший гвардейский полковник. – Когда брата пришли арестовывать, я по их подпоручику с семи шагов промахнулся. Не беспокойтесь, Ваше Высочество, сил для ходьбы ещё достаточно.
– И всё же…
– Не стоит забот, право слово. Дойду.
– Погодите, – внезапно оживился унтер. – А не был ли тот подпоручик невысокого росту, поперёк себя шире, с редкими зубами, да рыжий?
– Не разглядывал, но вроде бы похож, – ответил Тучков.
– Да что же вы сразу-то не сказали, ваше благородие?
– О чём?
– Так ведь эта гнида… ой, простите, подпоручик Семёновского полка Артур Виллимович Кацман, сука остзейская, празднуя чудесное избавление от смерти, изволили напиться допьяна и утонуть поутру в проруби на Мойке. Радость-то какая, ваше благородие! – и тут же, перейдя на крик, проорал в сторону обоза. – Митроха, тёмная твоя душа, подай сани господину рядовому!