Да ты… – взревел Зубов, и ранее-то не отличавшийся кротостью нрава, но был остановлен графом Паленом.
– Спокойнее, Платон Александрович! В сём деле горячность пагубна, – и уже мне. – Извольте отдать шпагу!
Придвинулись. Рыл десять, да ещё за дверью слышны голоса. Если навалятся толпой, то просто затопчут нахер. И до сих пор не кинулись только из приличия – каждому хочется меня придушить, но стесняются лезть первыми, боясь показаться выскочками и торопыгами. Нет, уж всяко не сомнительная слава цареубийцы отпугивает. Что-то подсказывает – это настолько привычное дело, что ни внутреннего протеста или какого-либо замешательства не вызовет.
– Шпагу, говоришь? Ах, мин херц Питер, только из уважения к памяти прадеда, чье имя вы носите… – Пален улыбнулся, недослушав, и пошёл вперёд, протягивая руку. – Да, только из уважения вы не будете повешены!
Сильно отталкиваюсь от стола… клинок неожиданно легко входит графу в живот. Сейчас посмотрим, голубчик, чем ты нынче закусывал. Не хочет показывать – молча валится набок, утягивая оружие за собой. Нет, друг ситный, так не пойдёт!
Немая сцена. Что застыли, не ожидали подобной прыти от придурковатого императора? Для надёжности упираюсь ногой Палену в грудь и выдёргиваю шпагу. Вовремя – успел подставить под опускающийся палаш. Ур-р-р-оды, никакого почтения – царей убивать и так грех большой, а уж в капусту рубить… Чай не в лихой кавалерийской атаке. Кто это, не Фёдор ли свет Сергеевич? И не сидится дома трухлявому пеньку?
Старый-то он старый, но удар Борятинского заставил отступить назад, к столу. Я не великий полководец, мне ретираду совершить не зазорно. Левая рука нащупывает графин. И тут же противник едва успевает уклониться от летящего в лицо хрустального снаряда, доставшегося стоящему позади генералу с мясистым красным носом. Точное попадание в лоб – осколки брызнули немногих хуже гранатных, с меньшим, правда, ущербом для неприятеля.
Зато удивил. И даже, кажется, остановил. По-моему неожиданный отпор и внезапная гибель Палена несколько остудила пыл заговорщиков. Впрочем, не стоит себя обманывать, обратной дороги у них нет.
– Навались! – орёт Зубов.
Опомнились, стряхнули наваждение… храппаидолы!
– Платоша, а не угостить ли и тебя горячительным? Али табачку на понюшку?
– Убью!
Не убил. Застыл, широко открыв рот, когда от дверей раздался спокойный голос поручика Бенкендорфа:
– Товсь! Цельсь! Пли!
Однако против лома нет приёма. Особенно если этот лом мелко порублен и заряжен в гвардейскую фузею образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Шучу, конечно, но там калибр таков, что вполне можно и картечь горстями засыпать – палец пролезает. А бабахнуло не хуже катюши – спальню заволокло дымом, сквозь который доносились крики раненых и уверенные команды Александра Христофоровича:
– Скуси! Забей! Товсь!
Пользуясь всеобщей суматохой, на всякий случай лезу под стол. Оно мне нужно, пулю от своих схлопотать? А если назвать это военной хитростью и отступлением на заранее подготовленные позиции, так вовсе выглядит не благоразумной осторожностью, а чуть ли не безрассудным геройством.
Но место занято – кто-то в парадном мундире (пор рукой чувствуется жёсткое золотое шитьё) отталкивает меня, и не пускает прятаться. Что же за скотина такая? Бью наугад обутой в тяжёлый ботфорт ногой. Раз, другой… на третий ногу перехватывают и резко дёргают на себя. Валюсь навзничь, крепко приложившись затылком о паркетный пол так, что искры и глаз да шпага вылетела из руки и укатилась в неизвестном направлении, и тут же сверху наваливается громадная туша. Мало того, что душит, так ещё и царапает шею камнями повёрнутых внутрь перстней.
Пытаюсь отбиться, но противник явно сильнее. Ах ты фашистская сволочь… Впившееся в ляжку сквозь кожу лосин что-то острое побуждает к действию – очень не хочется помирать раненому в задницу. Тыкаю обоими указательными пальцами туда, где по блеску угадываются глаза… правым попал, да так, что на лицо плеснуло липким и горячим. И уже можно освободиться, вздохнуть, и встать хотя бы на четвереньки.
Ещё залп! Пули хлестнули по окнам, и поднявший шторы холодный мартовский ветер задул свечи. Дым, впрочем, тоже развеял, что стало заметно после того, как внесли несколько зажжённых факелов. А стреляют-то солдатики хреново – из десятка заговорщиков лежат лишь пятеро, причём троих могу с гордостью записать на свой счёт. Поднимаюсь с колен, пока никто не обратил внимания на пикантную позу, и стараюсь принять величественный вид.
– Поручик, тебе тоже не спится? Согласись, в этой ночи есть какая-то томность.
Сказать, что Бенкендорф выглядел удивлённым – ничего не сказать. Не удивлённым, скорее стукнутым пыльным мешком по голове. И лицо являло сложную гамму чувств, а чо, как настоящий буржуй я теперь и в фортепьянах разбираюсь, – от облегчения при обнаружении меня живым и здоровым, до некоторого разочарования. Неужели он огорчился невозможностью свершить праведную месть за невинно убиенного государя?
– Ваше Императорское Величество!
Возгласу поручика вторит звон. Звон оружия, брошенного заговорщиками на пол. Виктория? Да, она, но только с тыльной стороны, с той, где спина теряет своё благородное название. Так что рано ещё праздновать, вот кое-что сделаем, и уж тогда…
– Солдаты! Братцы! Орлы! – гренадёры вытянулись по стойке смирно, хотя, казалось, более некуда. – Да, орлы! Но не солдаты-победители… Почему на поле боя оставлен враг не желающий сдаваться?
Не понимают, лупают оловянными глазами и молчат. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.
– Вы разве не видите, что подлый супостат упорствует и по сию пору не сложил оружия? Тому ли учил чудо-богатырей генералиссимус Суворов? Не слышу ответа, господа офицеры!
Взгляд правофлангового, усатого детины лет тридцати пяти с пройдошистой рожей ротного старшины, мигом приобрёл осмысленное выражение. Покосился на меня, на лежащие шпаги…
– А хуле теперя! На штык их, робяты!
Управились меньше чем за минуту. Слегка погрустневший Бенкендорф подал шпагу, потерянную мной в героической битве у стола.
– Спасибо, поручик. О чём печалишься?
– Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.
– Какое?
– О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…
– Пустое, ты всё правильно сделал.
– Да?
– Ну конечно же. Настоящая политинформация – суть объяснение подчинённым подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения, и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив разумную инициативу, соответственно должен быть вознаграждён.
– Ну что Вы, государь, не за награды… – слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.
– Верю, конечно верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… – чего я несу, он же немец? – Да, Отечества!
Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.
– А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!
Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:
– Государь, но он же генеральский?
– И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?
Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:
– Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты что скажешь? – палец указывает на гренадёра, первым пошедшего в штыковую.
– Сергей Викторов Акимов! – представляется тот.
– Викторович, – мягко поправляю.
– Так точно, Ваше Императорское Величество!