Глава 22
Петербург. Михайловский замок. Две недели спустя.
Нельсон так и не решился атаковать форты и отдал приказ к отступлению. Красиво они уходили – сквозь взрывы и грохот мин, сквозь поднимающиеся к небу водяные столбы. При всей подлости, лицемерии и заносчивости англичан, в храбрости им не откажешь. Хотя и пустили впереди себя шведов, но тут уж традиции – въезжать в рай на чужом… хм… На сей раз тоже получилось, причём в буквальном смысле. А уж в рай или в ад, не мне решать. Да и чёрт с ними.
Прорвавшихся встречали канонерские лодки, ещё перед постановкой минного поля пробравшиеся вокруг Котлина мелководным Северным Каналом. И набросились подобно собачьей своре на подраненного охотниками волка с предсказуемым результатом. Из двух-трёх десятков ракет с греческим, он же кулибинский, огнём, хоть одна да достигала своей цели. В худшем случае… потому что чаще попадало не менее четырёх. Чёртов граф! Ведь клепал реактивные снаряды невзирая на прямой запрет и отсутствие финансирования. Где взял денег? Накажу старого хрыча и не посмотрю, что победителей не судят, по особому совещанию пойдёт. И стоимость канонерок, большинство из которых загоралось после первого же залпа, тоже оплатит из собственного кармана.
Из-за пожаров, кстати, нескольким супостатам удалось удрать. В том числе флагманскому кораблю с Нельсоном на борту. Жалко… Но, видимо, судьба припасла сэру Горацио крепкую намыленную верёвку, поэтому упорно хранит своего баловня от остальных неприятностей. Ладно, что же теперь, подождём… пеньки и мыла в России много.
Я так и не узнал почему Кулибин провожал парламентёров с таким довольным, пополам со злорадством, лицом. Сам граф молчал, а англичанин со шведом наверняка сейчас кормят рыб на дне Финского залива и не смогут открыть тайну Ивана Петровича. Не хочет, его дело.
Всё это произошло две недели назад. Господи, как быстро летит время! Вот так не успеешь оглянуться, а уже умирать пора. А нельзя… столько ещё не сделано, и сколько ещё не отомщено! Ты только не мешай, Господи, если помочь не в силах, уж дальше я сам как-нибудь справлюсь.
Жизнь потихоньку входила в мирную колею – Петербург зализывал раны, оплакивал погибших, чествовал героев, и ожидал известий от нашего Балтийского флота, отправившегося в Стокгольм с ответным недружественным визитом. Он вышел в море на следующий день после бегства англичан и представлял довольно грозную силу, а если учесть, что к нам присоединились жаждущие крови предателей датчане…
Одновременно с морской операцией в Финляндию вошла армия Кутузова. Поддержанная вновь образованной добровольческой дивизией, состоявшей преимущественно из поляков. Поставленный над ними генерал Багратион поначалу всеми силами отказывался от назначения, ссылаясь на полную невозможность обеспечить боеспособность волонтёров на должном уровне. Но Петру Ивановичу пришлось смириться… тем более, его солдат подразумевалось использовать в первую очередь как трофейные команды. Ну и, заодно, как громоотвод для недовольства местного населения.
Михаилу Илларионовичу, ввиду приближающейся зимы, не требовалось совершать чудеса героизма – всего лишь нависнуть над Швецией дамокловым мечом. В первоисточнике, правда, он над головой нависал… тут же, если посмотреть на карту, больше похоже на откляченную задницу. И коли риксдаг не склонен к французской любви, то поневоле пошлёт войска для парирования возможной угрозы с тыла. А мы… мы пока с фасадной части поработаем.
В самой России тихо – народ затаил дыхание в ожидании плюшек и плюх. Тут уж кому что достанется. Произошло несколько крестьянских бунтов, причём с одним из них случился полный конфуз – из-за проклятых англичан как-то упустили из виду братьев Воронцовых, и оба успели записаться на службу в штрафной батальон. Поэтому наспех подготовленное народное возмущение превратилось в сущий балаган, которым, впрочем, все участники остались довольны. Мужики получили вольную с землёй в аренду, а новоявленные штрафники – гарантию личной неприкосновенности на всё время службы. Думается, их теперь и на пенсию никогда не выгнать.
Крепостное право я так и не отменил. Честно говоря, просто испугался последствий. Объявлю всех вольными… дальше что? Все станут счастливы? Единственное, что сделал, это издал указ, по которому владеть крестьянскими душами разрешается только отслужившим в армии или во флоте не менее пятнадцати лет и вышедших в отставку в чине не ниже майорского. Но даже этого оказалось достаточно уже для дворянских волнений – некий тамбовский дворянин Антонов произнёс в тамошнем Благородном Собрании зажигательную речь, уличавшую Александра Христофоровича Бенкендорфа в подмене настоящего императора на фальшивого, сколотил отряд из восторженных недорослей, и ушёл в леса, намереваясь скопить силы и двинуться на Петербург во главе Третьего народного ополчения. Курьёз послужил немалой забавой и поводом к частым тренировкам тамбовского гарнизона – солдаты, отправлявшиеся против бунтовщиков, имевших одно только холодное оружие, стреляли из ружей горохом и крупной солью. Оперетка, одним словом. Чистая оперетка!
Дела в Европе обстояли немного хуже – неприятно оживилась Австрия, из Парижа доносили о полном уничтожении Египетской армии Наполеона, так и не дождавшейся нашей помощи. Буонапарте. Говорят, негодовал по поводу отказа русского царя, то есть моего отказа, поставить пушечное мясо для la belle France. Врёт, скотина, как сивый мерин. Я разве отказывал? Наоборот, целиком и полностью согласен был – на определённых условиях. Моя ли в том вина, что на выполнение этих условий у французов банально не хватило денег? Жмоты!
А в остальном всё тихо и спокойно – ждём известий из Стокгольма. Да, чуть не забыл… на свадьбе Фёдора Толстого и Лизаветы Лопухиной, будучи изрядно подшофе, вместо "горько" кричал "Гитлер капут!" На следующий день в Петербурге и окрестностях арестовали одного Гидлера, двух Хитлеров, нескольких Гитлевичей, неизвестно отчего – Булгакова, и, наконец, сенатора Хитрово. Потом, правда, разобрались и отпустили с рекомендацией сменить фамилию, особенно последнему.
– Павел! – голос императрицы за спиной заставил вздрогнуть от неожиданности и спрятать за голенище сапога неосмотрительно оставленную на столе фляжку. – Ты опять грустишь в одиночестве?
– Дорогая, – стараюсь не дышать в сторону Марии Фёдоровны. – Душа моя, я вовсе не грущу, а работаю с бумагами.
– Вот именно, Павел. Всё время работаешь, работаешь, работаешь, и никакой личной жизни.
– Личная жизнь? Солнце моё, если что-то и было раньше… Сама знаешь прекрасно – ты умнее и красивее всех этих прости… хм… фрейлин.
– Возможно, – императрица улыбается нехитрой лести. – Но разве разговор об этом?
– А разве нет?
– Вот видишь, ты так заработался, что… Всё, бросай бумаги, нам необходимо развеяться.
– Каким образом?
– Мы пойдём в народ.
– Э-э-э…
– Нынче вечером в салоне у Вяземских Гавриил Романович Державин представит новую поэму, посвящённую героическим защитникам Петербурга. Ты обязательно должен присутствовать.
– Но удобно ли будет?
– Поедем инкогнито, всего лишь со взводом конвоя.
Ну что же, если женщина просит поэтический вечер, она его получит. А спорить… увольте.
Пять часов спустя.
– Лизонька, ты теперь замужняя дама, не забывай об этом!
– Матушка, вы напрасно беспокоитесь! – при выходе в свет Лизавете Михайловне Толстой, в девичестве Лопухиной, пришлось оставить домашнее "ты" и обращаться к матери исключительно на "вы". – Разговоры о нарядах давно вышли из моды, и обсуждение преимуществ казнозарядного оружия пред заряжаемым с дульной части не может считаться дурным тоном.
– Но твои неприличные жесты…
– Матушка! – возмутилась Лиза. – Как вы могли такое подумать? Я объясняла княжне Куракиной порядок подготовки к стрельбе штуцера старого образца!
– Значит это…
– Ну конечно же подразумевался шомпол, а не то, о чём вы подумали.
Дарья Алексеевна мило покраснела:
– Ни о чём и не думала.
Лизавета Михайловна поправила повязку, поддерживающую повреждённую в бою руку, проследила, чтобы та не закрывала Георгиевский крест на груди, и улыбнулась в ответ: