Вместо этого Светка развела ягодицы Ксю и припала язычком, потом всем ртом, как бы в засос и пуская слюну. Ксю постанывала.
Блин, у тебя тут совсем всё… натёрто вокруг… и губы… как настоящие… может не надо всё-таки сюда…
Давай! Что я только туда не пихала! Три фаллоса уже выкинула — маленькие, мне надо чтобы впритык, чтобы до боли… смотри, что я могу — прям как та тёлка из порнухи! — Она воткнула в себя пальчик, потом сразу другой, расширяя отверстие, стала как-то сжимать мышцы, фырскать-пыркать попой, как ртом.
Ну ты совсем, Ксю!..
Давай, только со всей силы, не останавливайся ни за что.
Я стал убирать с кухни магнитофон — нужно было перенести отдельно его и колонки, расставить на окне и подключить. Всё равно завтра всё убирать, как всегда подумал я (по окончании пьянок, если я ещё вменяем, у меня появляется своеобразная фобия — страх, что заявятся поутру родители или хозяйка, а собственно поутру с похмелья у меня появляется мания конструкции — тут уж я с маниакальной детальностью и продолжительностью начинаю всё мыть, подметать, собирать и расставлять, варить щи или суп, на что в простой день не решишься). Репа крайне поощрила такое рачительное отношение к её еле живому «центру» (кроме кассет на нём можно ещё проигрывать виниловые пласты, из коих у нас в наличии имелся только один «Корт» «Малинового Короля», купленный Репою в каком-то магазине за руболь двадцать).
Правильно, Лёня, здесь ему не место. А ты, мыловарня, если ещё раз сюда притащишь — отберу! Пойдём я вот даже колонку донесу.
Да уж ладно, сынок, — говорю я — не хотелось привлекать к себе внимания, к тому же Репа «никогда ничего не делает, и, пока я жив, в моем дому ничего делать не будет — на то она и Репа» (репокредо, сформулированное О.Фроловым).
Проверь, — сказала Репа, когда всё подключили.
Да ладно, уж утро начинается, надо спать… Ты домой-то не пойдешь? (Обычно, по непонятной и неприличной репологике, она обычно оставалась спать чуть ли не с обеда, а в собачую полночь, под утро уходила домой — и ничем не удержать или наоборот не прогнать!)
Конечно пойду! только проверь сначала.
Зачем?
Блять! говорю: проверь!! (пьяная Репа настырна, как бык).
Радио давай послушаем — под него засыпать хорошо, потише сделай, свет выключим… — зашёл О. Фролов, зевая троекратно, глаза его были наполнены кровью.
Не-ет, проверь! — Репа сама своей нетвёрдой лапкой включила вилку. — Во второй деке какая кассета? где карандаш?
Да кто его знает, на кухне наверно…
Репа схватила со стола мою ручку, разломила пополам и вставила огрызок под клавишу.
Появилось шипение, а потом очень громко «Dead Bodies Everywhere» (Korn).
Репа привскочила от магнитофона и вот она уже «выделывает руками перед яйцом, как будто бы ебёт мыльницу». Не сговариваясь, не обсуждая, не осуждая, мы с О.Ф. приблизились к ней, приплясывая-переминаясь с лапки на лапку, как лягушата из какого-то мультфильма, в то время как передние лапки были серьёзно задействованы в производстве аналогичной репиной непотребнейшей «мыльной» жестикуляции. Но песня была жёсткой — синхронно мы подпрыгнули, выпрыгнули, подав весь корпус вперёд, чуть не сшибившись при этом лбами — сильно вперёд, будто готовясь полететь плашмя на пол… но в самую последнюю секунду ноги выбрасываются вперёд — чуть ли не приседание, выделывание русских коленец-да- кренделей, только очень жёсткое — падение отменяется, и — всё сначала в такт музыке. Прыжки и корявства пошли уже неописуемые никаким пером. Думаю, если это заснять на камеру, то можно показывать как творчество душевнобольных, а на нормального человека сам этот фильм может подействовать непорядочно. Барахтание — деструктивные, безподобные, безобразные танцы — наше любимое времяпрепровождение. Мы едины в едином порыве, но каждый проявляет собственное своеобразие, и чем талантливей, сложнее, своеобразнее личность, тем х у ж е её танец. О’Фролов по своему обычаю раскорячивался так, что всем мешал — как будто осьминог или паук — его конечности заполняют всё пространство комнаты; Репанация по ее обычаю в самый ответственный, кульминационный момент отходит в сторону и заделывает такие дроби лапками (можно сказать, всеми четырьмя), что после сего песни две пасует — отлёживается, тяжело, с хрипом дыша, стоная и отхаркивая желудочную жидкость; я по обычаю редко давал себе волю — боялся как бы кто чего не разбил или кого не убил (а сейчас я был в ужасе — соседи!!!); Санич по обычаю после всех своих двух стоек падал на спину и начинал сучить лапами в воздухе, как опрокинувшийся, опростоволосившийся, опоросившийся и всем опротивевший майский жук из Колорадо…
Звук. Звонок в дверь.
Сердце у меня оторвалось. Я кинулся выключать центр, О. Фролов — дурак — открывать, а Репа по своему обычаю прятаться — на кухню.
Не открывай! — вроде бы крикнул я, но, скорее всего, крякнул.
Всё, конец. Сердце защемило, словно в тисках. В висках был свинец. Это уже лишком. Ведь надо же, надо же и меру знать. Хотя — в рот всё ебись, причём конём. Это моё последнее слово. Спасибо за внимание, господа гомопидоры. О да, о ад, о дао, ода…
О. Фролов, обряженный уже в свои алкоголички и майку, с окровавленным полотенцем на руке, высунулся за дверь, широко распахнутую…
Никого нету! хы-гы!
Закрой, долбак, — выкрикивает Репа с кухни (я-то уже не могу).
Послышались какие-то смешки и возня, и ввалился Санич, довольно-таки довольный и поддерживаемый Михеем, и пробасил: «Совсем что ль охуели — время четыре утра, а у них на всю лестницу «Корм» хуячит!!».
Вы как раз вовремя, ребяты, — выпросталась уже свежеэкзальтированная Репа, щас побежите за выпивкой в ларёчек. О, да тут Михей, хе-хе!.. Тоже на танке или от баб?
А чё это у тебя на руке? — Михей по своей натуре всячески валтузлив и наянен.
А Саша у нас сегодня вены порезал, чуть было не сдох, — для Репы это была самая заштатнейшая фраза, и если ей и не приходится произносить подобное ежедневно, то я считаю, что она всё равно вроде как именно для этого и рождена на свет.
Санич мгновенно смутился — смутились и побелели его глаза, его лицо, и он упал — Михей едва успел его поймать.
Да, Саша, он такой, не смотри, что длинный и брутальный, а в обморок падает. Классе в шестом помню фильм смотрели какой-то — «Муха» что ли или какой-то ужасник — и там прям чуваку что-то отрубили — уж не помню что…
Хуй наверно, — Михей — это уже собственно пошляк.
Ты, Миша, собственно пошляк. У Саши натура нежная, а у Саши (она кивнула на О. Фролова) ещё нежнее, не каждый ведь на такое решится. А про этого (завидев меня, осознали наш новый внешний вид и удохли) я уж вообще не говорю! Кстати, а почему ты Миша, ты же Саша?
Да эти вот черти придумали.
Миха, Миша, Мишуточка, — выступил воскресший уже Санич, — это производное от Михей, вернее наоборот — так сказать, Миша плюс еврей получится Михей. Э-э, подь суда (завидел О. Фролова), существо! Ты что творишь, бади?! Ты что, совсем что ль?!
Саша, золотце, русалочка, мать, давайте поддадим что-либо-нибудь!
Миша, ты случайно так не разбил бутылочку?!
Что там у вас? — О’Фролов подпрыгивал, подхрипывал, потирал руки и лез к Михею.
Угадай с трёх раз! «Яблочка»!
Ой, давайте наверно её разопьём! Ни разу не пил такую, — паясничал О. Фролов.
Иди, долбак, поставь первый альбом «Корна» перематываться! — принуждала непотребноя Репа.
Зачем?
Кассета перематывается полторы минуты, а выпить нам всего по стаканчику и достанется. Вы ведь уже в гавно, ребята?
Нет, мы евреи!
Когда они уже легли, утомившись, прижавшись друг к другу, Ксю начала плакаться и извиняться.
Я наверно покончу с собой, у меня вообще что-то не того… Я не могу так жить, я постоянно думаю об этом, только об этом… и больше не могу ни о чём… я пытаюсь… я пыталась как-нибудь… но всё равно… я схожу с ума. Ничего не могу с собой поделать… я умру… и тебя втянула, дура, прости меня… я умру…
Тебе надо обратиться к врачу, но сначала рассказать родителям…
Что я им скажу?! что каждую секунду думаю: какой бы предметик побольше засунуть себе в жопу?! что хочу кого-нибудь изуродовать, что сплю со своей подругой?!