Заказываем, и почему-то мне кажется, что этот О. Фролов сейчас скажет отвратительную гадость из дворовых анекдотов, уже идущую у Сашы Большого за пословицу: «А можно у Вас в духовочке сосиську отджярить?..» (от слова «Аджария»!); но тут же я осознаю, что сам хочу шепнуть ей именно это (загадка: в устах О.Ф. кажется пошлостью и пошлятиной, а в собственно моих — остроумным, утончённым комплиментом-намёком) и боюсь, что О. Фролов меня опередит…
Но она уже сидит у меня на коленях. Я пью пиво и очень легко мне — воздушная… воздушные она и пиво. Вдруг — кошмар — я вижу свою Уть-уть — двухметровая фигура в леопардовом платьице (моё заветное мечтанье вообще-то — стать модельером и я знаю, что это пошловатая расцветка, но пошлоВАУтость-то в основе своей и инстинктивно-притягательна — например: Шеарон Стоун), очень уж длинные ноги, очень круглые бёдра, очень хорошая, большая и уютная жопка, совсем девичий бюстик, красивая, соблазнительная шея, бледная, белая кожа, румянец на щёчках (наверно искусственный), вдёрнутый востренький носик, кроткие пухленькие губки бантиком, превращающиеся в очень большой красный рот, белые слюнявые зубы в крошках помады…
Ту Уть-уть я передаю О. Фролову, сам догоняю и обволакиваю свою, тащу за наш столик с машинкой и двумя бутылками пива. О. Фролов доволен, буквально закатывает глаза, смотрит под потолок, я тоже — и вижу наш потолок, нашу одинокую, голую…. ярко горящую… слепящую нашу лампочку… О’Фролов, слегка подхрюкивая от комфорта, тепла и уюта, приносимых самой близостью подобных диковинных, бессмысленных и безмысленных существ (когда они ещё не требуют себе того-сего — Хочу Быть Владычицей Морской…), от лёгкости довольства и похоти, что-то печатает (стих, наверно), другой рукой льёт себе и сидящей на нём Уть-уть в рот пиво. Моя села на меня очень точно — рука в точности на руке, ляжки у меня на ляжках, мягкий жумпел очень удачно вместил в свою расселину мои набряклости, спина прижата к моему животу — моему гениальному пупочку, великолепные робкие плечи у меня на впалой грудине, волосы вокруг шеи. Мы пьём пиво практически одновременно — мне кажется, что я чувствую её глотки, как пиво поступает по магистрали ее организма в ее желудок, а затем и ниже… Вдруг я замечаю пятно крови под столом. Она, моя, естественно тоже. О. Фролов и его подруга, смотря на нас, чувствуют перемену и тоже смотрят на пол, на пятно, замечают ещё.
Гы-хы, что ж ты, сынок, так плохо помыл полы? Стыдно перед девушками.
(Сейчас он по своей несуразной привычке обратится на «вы» к своей Уть-уть, думаю я, и он тут же говорит что-то с «вы».)
Я вскакиваю, хватая бутылку.
Блять, я за… — трахался убирать за тобой! (уродская его привычка «не выражаться в присутствии дам»!).
Чтобы не ударить в грязь лицом пред дамами, я, как в хороших домах, ударил бутылкой об стол — с образовавшейся «розочкой» (это что-то совсем по-дамски — с корягой!) недвусмысленно подступаю к О. Фролову…
Уть-уть, моя, с искривлённым лицом, вытягивает вперёд руки, выставляя ладошки: не надо, нет, нет…
Защищать?! (тут же мелькают имена: Алексей — просто защитник, Александр — защитник народа!) С тобой, сука, я ещё разберусь. Ты, звезда неугасимая моих очень очей, будешь вечно стоять вон там на кухне, около руковины, наутилуса ёбучего, в который мы ссым, у газа, чистить и жарить картофель, а я буду приходить, пьяненький или даже пьяный в жопу, задирать тебе подол и ебать прямо так, причём в жопу или, чтобы было узко и уютно, купишь себе аппарат Фролова для тренировки мышц влагалища (если оно у тебя всё же есть… — есть? признавайся!), а сам буду курить, а ты не будешь курить, а потом буду гисть, а ты будишь хуй сосать!
Я размахиваюсь, О’Фролов бьёт своей забинтованной рукой. Я бью по теннисному мячу какой-то палкой, а О. Ф. одной рукой подбрасывает, а второй, забинтованной, лупит. И так, играясь, мы попадаем в другую комнату, более просторную и лучше освещённую, чем наша, но смежную с нашей. Странно, мелькает самый кончик мысли, почему раньше не было этой комнаты.
А там их знаешь сколько! — восклицает О. Фролов и открывает… Мы попадаем в другую комнату, освещённую ещё ярче, прыгаем по ней, бьём по мячам… Потом в другую, ещё одну — вдруг комната с кишками и венами на стенах, спотыкаемся о какую-то мразь и слизь на полу, руки, ноги — окоченевшие, белые, синие (коченеют и у нас самих), мясо, мясо, всё изрублено, и из кучи вылезает какой-то пидор и говорит: «Гля, бородатые! Наркоманы наверное. Да ещё выёбываются на наших баб!». Через дверь видно другую комнату, где собрались ребятки — собрались нас бить. Тут я кричу, хватаюсь за голову, кричу:
Что же я ей сказал! — бросаюсь в истерике на колени (осознал наверно что сказал своей Уть-уть).
Нас же сейчас убьют! — разрывается О.Фролов, поднимает меня, тащит почти тоскма.
Бегут с чем-то в руках, с топорами.
Запрёмся в сортире, в ванной!
Залетаем в ванную, запираемся, а те уже бьют в дверь. Ванна до самых краёв наполнена красной, мутной водой.
Сейчас вода должна почернеть, — объявляет О’Фролов.
Мы падаем, попадаем в какой-то коридор, бежим по нему. Смотрю в стёкла, в окна и осознаю, что коридор этот — переход над землёй, как раньше у нас был из института в столовую, и соединяет нашу квартиру с домом напротив, в котором бар «Феникс» (мы его зовём «Феликс»). Мы, как упомянутый выше кот, удачно перебегаем, проваливаемся ещё вниз, на первый этаж и попадаем буквально за столик. Сидим, пьём пиво…
Как всегда здесь много бычья, оно косится на нас, мы озираемся, нам неуютно, все смотрят на нас, нас хотят избить… Мочить — я внятно слышу это слово… Или это только кажется. «Это только так кажется, — говорит О. Фролов, — простая измена от передозировочки и от стресса». Я пригубляю, прихлёбываю пиво — пенистое, как моча, но холодное — всё чаще обращаюсь к нему, пью, пью, пью, и мне хочется мочиться — с каждым глотком всё сильнее и невыносимее — до рези в мочевом пузыре…
Пей, блядь, пиво! — говорит О. Фролов с такой интонацией, как будто оно куплено за его счёт.
Не могу, я хочу ззадь, — от боли я говорю нервозно, даже с некоторым озвончением.
Сзади?! Извращенец скрёбаный!
Наш разговор улавливает Уть-уть, но не та чёрная, и не моя красная, а белая — блондинистая (тоненькие волосы в хвостике), фигуристая (бёдра в светло-голубых леггинсах), мягкая (белое, бежевое лицо, именно «смазливое» «по понятиям» «нормальных пацанов», золотистые ручки), крашеная (малиновая помада, сиреневые тени, густо-чёрные ресницы) — продавщица бара и смежного с ним магазинчика. Мы, конечно, всегда заглядывались на неё: подходишь к ней, тихо так — как правило с похмелья и последние деньги, всяческая непотребная мелочь — говоришь: «Один хлеб пробейте, пожалуйста», а она так нежно пробивает, так вежливо говорит: «Пожалуйста» — «Спасибо»… А пьяное бычьё смотрит, лыбится, тянет пиво, жуёт креветки, опрокидывает водку или коньяк, жрёт закуски, внимает своей отвратиельнейшей жлобско-ресторанно-цыганско-еврейской музычке, да ещё подзывает её как кошку: кыс-кыс: «Ленок, подь сюды, с нами посиди!»… Гениальное изобретение — чтобы попасть в магазин «Продукты», надо прошествовать через притон бычья, а затем, выбрав там хлеб или батон, вернуться и пробить в кассе бара, а потом опять вернуться и забрать их, после чего вновь протиснуться через притон!..
Ещё два… нет, три, нет — четыре глотка, мучительно думаю я, и я иду в сортир. Они смотрят, переговариваются, ржут, жрут. Она выходит из-за стойки — переминаются ее голубовато-белые ягодицы, просвечиваются маленькие кружевные трусики, плавают, покачиваются бёдра — удаляется — в сортир — крошечная комнатка с тонкой дверью, оклеенной моющими обоями — запирается. Тихо звучит музыка, а дверь совсем близко… Круглая стеклянная ручка — блядь, ненавижу эти уебанские, блядские, сосанские ручки! Я срываюсь с места — с разбегу — головой — в дверь клеёнчатую, она — внутрь, а там совсем маленькое пространство… Я дам просраться! Дверь, пискляво поскрипывая, возвращается обратно; я, держась за косяк, выгибаюсь книзу, приподнимая правую ногу — стойка — хоп! — удар ногой в дверь…