Да, она совсем не такая, как ты. Она не может плакать открыто, слёзы — это не-до-пус-ти-мо. Плач для воина — под запретом. Вплоть до физического наказания. Но сейчас она ничего не может с собой поделать. Ты уверен: больше всего на свете она хотела бы покрыть себя непроницаемым кристаллом, лишь бы ты не видел её слёз.
— Энни, пожалуйста… — горячо шепчешь ты. Начинаешь гладить её по светлым волосам: — Энни, просто выслушай меня…
Она не отбрасывает меня… неужели… я ей не противен после того, что сказала Жаннет?
Немного осмелев от этой мысли, всё ещё гладя её по голове, ты пытаешься найти её ладонь.
Находишь.
Сердце замирает от того, что Энни позволяет сжать её. После всего, что ты сделал.
Ты мягко, но твёрдо тянешь её наверх:
— Энни, пожалуйста, встань.
Она послушно поддаётся. Хромая, подводишь её к грязному зеркалу. Сквозь боль от ожога ты крепко сжимаешь её руку, встаёшь к ней плечом к плечу и спрашиваешь:
— Что ты видишь в этом зеркале, Энни?..
Всхлипывая, она смотрит в отражение своими пушистыми ресницами. Её губы и подбородок дрожат, нос покраснел, а щёки блестят от слёз. Тем не менее она очень красива. И ещё ты с небольшим удивлением отмечаешь, насколько она ниже тебя. Привыкший смотреть на людей снизу вверх, ты так давно не видел Энни, что совершенно забыл об этом факте. Уголки твоих бледных губ приподнимаются вверх.
— Двух рыдающих идиотов, — улыбнувшись сквозь слёзы, отвечает Энни, и тут же пытается увернуться от зеркала: ей явно некомфортно.
— Постой, — мягко удерживаешь ты её, — Я спрошу по-другому. Ты видишь прошлое… или будущее?
— Я… я не знаю, — Энни опускает глаза вниз.
Тебе очень хочется, чтобы Энни поняла твой вопрос правильно. От этого зависит твоя судьба.
В упор глядя на Энни сквозь отражение, ты вдруг понимаешь, что должен сказать.
— Ещё два дня назад я стоял у этого зеркала и видел человека, который всех подвёл. Я видел труса и убийцу, отчасти предателя… Я видел того, кто позволил своему лучшему другу пожертвовать собой. Того, кто вынужден участвовать в манипуляциях, убивать и обманывать людей. Но я смотрел только в прошлое.
Ваши с Энни глаза встречаются в отражении.
— А сейчас… я стою тут и вижу человека, у которого больше не осталось даже имени. Знаешь, это, должно быть, звучит глупо, но … Моё прошлое словно умерло этой ночью. Оно разорвано в клочья тем динамитом. И знаешь, Энни, мне стало так легко, когда ты это рассказала… — ты вдыхаешь полной грудью, — Я — наконец-то — вижу будущее! И не понимаю лишь одного…
Сжимаешь руку Энни так крепко, как только можешь, невзирая на боль:
— … что мешало мне сделать это два дня назад? Месяц назад… или год назад? Почему, просыпаясь, я каждый раз пересчитывал свои грехи и заживо хоронил себя под их тяжестью, вместо того, чтобы смотреть вперёд и наконец-то начать жить?!..
Энни внимательно слушает, и ты окончательно смелеешь:
— Что мешало мне стоять вот так, держа за руку самую невероятную девушку в моей жизни?.. — Энни вспыхивает румянцем — Самую сильную, смелую, ту, которая преодолела тысячу миль, чтобы отдать мне цветок… — твой голос дрожит и сердце колотится так, что готово выскочить из груди.
— Эдельвейс, — едва слышно произносит она.
— Что? — переспрашиваешь ты.
— Эдельвейс. Так называется цветок. Он растёт повсюду в том месте, где я жила после гула. Мы с отцом решили уехать туда, потому что там горы, реки… и покой. Тебе бы понравилось.
И тут ты вспоминаешь, с какой злостью бросил Энни в лицо слова о её отце в тот день, когда она отдала тебе горшок. Сейчас тебе ужасно стыдно.
— Энни, — сжимаешь её руку ещё раз, — Прошу, прости меня за слова о твоём отце.
— Ничего, — сухо говорит Энни. — Он умер ещё полгода назад. Думаю, он не в обиде.
Это удар тебе под дых, Арлерт.
— Мне правда очень-очень жаль, — шёпотом произносишь ты, готовясь к тому, что Энни выдернет свою руку и отойдёт.
Но она этого не делает.
Ты должен добиться её ответа. Узнать, что она чувствует к тебе.
— Энни, я спрошу ещё раз. Можешь ли ты попробовать оставить прошлое позади и… — краска заливает уже твоё лицо — … попробовать… увидеть в своём будущем… меня… рядом с собой?
…
Какая неслыханная наглость это спрашивать.
После того, как ты ни разу не ей написал.
После того, как игнорировал письма.
После того, как накричал на неё два дня назад.
После того, что ты делал с Жаннет.
Разве ты вправе задавать такой вопрос?!
Энни же настолько лучше тебя, достойнее тебя, что ты просто не заслужива…
— Могу.
…
…
…
Ты не веришь своим ушам.
Ты готов броситься Энни в ноги и целовать её колени, но девушка кладёт руку на твоё сердце и, чувствуя твой бешеный пульс, шепчет:
— Ты всё тот же, Армин Арлерт. Только такой дурак, как ты, мог носиться с каким-то цветком, добровольно возвращая себя в тот ад, из которого убежал.
— Эдельвейс. Теперь я знаю название, — ты выучил это слово раз и навсегда.
— Неважно. Мне достаточно того, что ты его посадил, — шепчет Энни.
— Энни, ты такая неве… — Энни пресекает тебя на полуслове.
Встав на носочки, она начинает мягко целовать твои бледные губы, и ты чувствуешь тот же вкус, что на горлышке её фляги. Губы Энни совсем не такие, как губы Жаннет: они мягкие, нежные и очень осторожные. У тебя начинает кружиться голова, и ты случайно слишком сильно наступаешь на больную ногу.
Стоять становится слишком дискомфортно, и ты мягко уводишь Энни в сторону кровати, обхватив её лицо ладонями и не отрывая своих губ.
Пусть это продолжается вечно.
Но Энни замечает, как ты хромаешь, и отлепляется сама:
— Армин, тебе нужно лежать.
Она укладывает тебя на кровать и пытается накрыть одеялом, несмотря на твои сопротивления.
— Не надо, — просишь ты.
— Но ты дрожишь, — в голосе Энни тревога.
— Я дрожу не от этого… я просто… — осекаешься, отчего-то не решаясь сказать «тебя хочу». Тебе страшно оттого, что ты практически обессилен, и возможно, опозоришься. Ты очень-очень сильно боишься испортить момент.
— Понятно. — Садясь на край твоей постели, Энни внезапно мрачнеет: — А что это… «Жаннет»… говорила насчёт минета?
Чёёёрт.
Теперь глаза опускаешь ты.
— Мы играли с ней в правду или вызов. Мне очень жаль: я сделал это только для того, чтобы сбежать, это был единственный план, что пришёл мне в голову. Пока она делала «это», я сжигал верёвку на своих руках пламенем свечи, — говоришь это на одном дыхании, выпаливая постыдные слова как можно быстрее.
Энни с жалостью смотрит на твои руки. Перехватив её взгляд, тут же переворачиваешь их запястьями вниз.
— Прости, — от стыда ты отворачиваешься в сторону.
Наступает самая противная тишина из всех имеющихся. Если бы ты мог, ты бы уничтожил всевозможные виды тишины, ведь каждый раз одна из них тебя убивает. Неловкая тишина, виноватая тишина, грустная тишина — да катитесь вы все к чёрту. И даже шум волн не спасает.
— Армин… давай тоже сыграем? В правду или вызов.
Ты мгновенно садишься на кровати, в который раз не веря своим ушам:
— Что?.. Но ты же ненавидела эту игру в казармах.
— Ага. Мне просто было противно смотреть, как вы творили какую-то дичь. И ладно вы, а Райнера с Бертольдом я совершенно не понимала. У нас была миссия, а они маялись дурью. Особенно противно было слушать, как они врали о своём прошлом, изобретая идиотские истории, кто во сколько лет лишился девственности или в первый раз выкурил сигару.