Солдаты не обнаружили при нем ничего, кроме щепотки табаку и клочка бумаги. Грубо подталкивая, повели к офицеру, которого называли шефом. Когда вошли в штаб и вытянулись в струнку, в их устах зазвучало слово — гауптман.
Человек встрепенулся, услышав это слово. Он полагал, что немец в этом звании — барин и люди для него — чернь. Стало страшно: как отнесется к нему, горцу, какую назначит кару.
— Кто ты есть? — поджимая тонкие губы, по-русски спросил гауптман.
Горец ссутулился, замотал головою: мол, не понимаю. Он хотел сразу избавиться от допроса, наивно полагая, что его тут же отпустят: зачем де он такой, без языка…
Но гауптман не прекратил допроса.
— Куда?.. С какой целью идешь? — допытывался он.
Человек мотал головою, не говоря ни слова. Ему противно было смотреть на немца, гадко слышать его слова, но он ничего не мог сделать, чтобы избавиться от этого. Разве что плюнуть офицеру в морду, но это лишь ускорило бы расправу. В глазах горца еле заметно блеснула искра ненависти, блеснула и погасла.
Офицер однако уловил эту искру. Вспыхнул.
— Я прикажу тебя повесить! — закричал он. — Ты обманывай армию фюрера. Лучче говори правда! Мы справедливый немецки нация и хотел научшать только правда!
Приняв скорбный вид, горец пожал плечами.
Гауптман нервничал, шагал по комнате и опять садился. На животе у него — черный парабеллум, рука так и тянется к нему.
— Ты большевик и хочешь все скрыть? А, молчал? Я вырву твой собачий язык, и ты скушал его поджаренный на сковородка!..
Горец стоял неподвижно и не реагировал на эти слова: ни одна жилка не дрогнула на его лице.
Офицер шагнул к задержанному, сорвал с него пиджак.
— Розги помогут заговорить!..
Оставшись в нижней рубахе (верхней на нем не было), пленный съежился, догадываясь, что собирается делать фашист. А тот, оглядев жертву, дернул за край рубахи и широко раскрыл глаза: на ней четко выделялся военный штемпель.
— Ты есть зольдат?!
Но горец будто и впрямь был глухонемым. Лишь подумал, что эта игра в непонимание для него опасна. Немцу в конце концов надоест, вскинет пистолет — и поминай, как звали.
Офицер опустился в кресло, закурил и неожиданно сменил гнев на милость.
— Гут. Харашо, — заговорил он, улыбаясь. Зольдат пошел домой. Мы приветствуем всякий русски зольдат, который бросал винтовка. Зольдат — нах хаузе: жена, дети… — И уже совсем спокойно: — Мы все понимай. Ты есть умный малый… Горы знает?
Пленный бросил на офицера быстрый, почти неуловимый взгляд: «Как поступить? Сказать — знаю — заставит вести в горы. Сказать — не знаю — не поверит. Начнутся допросы, пытки».
— Отвечай, — требовал гауптман.
Горец заколебался: а может, признаться? Сказать: был мобилизован, служил, а теперь, когда полк разбит, идет домой… Горы он, конечно, знает… Но вдруг нашел в себе силы и с характерным кавказским акцентом произнес:
— Нэ понымаем!
Хардеру чертовски не везло с проводниками. То три дня водил за нос хитроумный дед Нечитайль, то усатый сержант, дав согласие вести батальон до Сухуми, неожиданно исчез, как сквозь землю провалился. Мало того — автомат унес. Теперь еще и этот… Все они такие, русские! Впрочем, это не русский. Но все равно…
Конечно, Хардер и сам найдет дорогу в горы. Перед войной не зря в этих местах побывал. Половину Кавказа как турист прошел. И все же с проводником лучше. Тем более, когда проводник местный, знающий не только тропы, а и все, что поблизости от них: водопои, пастбища, селения… И опять подумал: этот все знает.
— Ты есть кавказский человек, — вновь начал Хардер. — Сын гор. Знаю, не умеешь по-русски. Но мы и так понимайт друг друга, — он вынул из кармана зажигалку и показал на пачку сигарет:
— Кури.
Горцу давно хотелось закурить. Потянулся к пачке и оробел, не решился взять сигарету. Кто знает, что он задумал, этот фашист?
— Битте. Прошу.
Прикуривая от зажигалки, горец чмокал губами. Руки дрожали. Хардер, усадив его перед собой, опять начал допрос. Горец по-прежнему старался казаться тупым, забитым, не знающим русского языка; таким, от которого немцам решительно никакой пользы.
«Так ли? — думал Хардер. — Нет, меня не проведешь. И вовсе ты не тот, за кого себя выдаешь. И на уме у тебя другое. Ишь, непонимайку разыгрывает. Ничего, заговоришь. Надо только решить, как лучше сделать».