Подойти можно, а чего ж не подойти: он казак, не из трусливых.
Из кузова выпрыгнули двое солдат с автоматами. Обступили старика.
— Какой станица будьет? — коверкая русские слова, спросил офицер.
Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал на балку, в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.
— Называйца хутор Выселки?
— Так, — подтвердил Митрич.
— Гут. Горы знайт?
— Как не знать. С малолетства тут проживаем.
— О, старый хрен! — повеселел офицер и похлопал деда по плечу.
Потом вынул сигарету, прикурил и полез в кабину. Митрич хотел было идти, но солдаты преградили дорогу, показали на кузов: дескать, залезай, поедем.
— Никак не по пути, — начал отговариваться дед.
— Шнель! Шнель! — зашипел один из солдат.
Старик просил, утирался, но солдаты подтолкнули его к борту автомашины, подхватили на руки и со словами «айн, цвай» легко забросили деда в кузов. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, понеслась, взвивая пыль. Слева промелькнули верхушки тополей, соломенные крыши мазанок, а позади, на дороге, остались лежать никому не нужные грабли.
Проскочив мостик, машина свернула вправо, помчалась к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, не понимая, что немцы хотят с ним сделать. «Может, отвезут подальше и расстреляют?» И тут же успокаивал себя: а кой им толк от этого, что он, председатель колхоза или генерал?
На окраине станицы машина остановилась, и солдаты соскочили на землю. Став ногою на колесо, спустился и Митрич. Те же двое подхватили за локти, словно боясь, что он убежит, потянули в крайнюю хату, куда отправился тонкогубый фашист.
Старый пастух долго сидел в передней. Мимо него то и дело сновали гитлеровцы. Потом из комнаты выглянул тонкогубый и поманил к себе:
— Садись, — показал он на стул и потребовал назвать фамилию.
Дед ответил. Немец раскрыл желтую коробочку и предложил сигарету. Митрич замотал головою: дескать, не в коня корм. Достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.
— О, понимайт. Русски дюбек. Махорка, — заулыбался офицер, обнажая золотой зуб.
— Так, махорка, — оживился дед. — Супротив махорки, ежели сказать, крепче табаков вряд ли… Махорка, она…
Но фашист уже не слушал его. Заговорил грубым, будто лающим голосом:
— Пойдешь в горы, Нечитайль!
«Ах, вот оно что, — подумал дед, — им нужен проводник». И мысленно выругался: «Черт сунул проговориться — знаю горы… Вот напасть!»
— Отвечай, Нечитайль! — оборвал его мысли офицер. — Сколько дней пойдет до Сухумэ?
Митрич пожал плечами:
— Не знаю.
— Как — не знайт? Ты врешь. Нечитайль!
— Зачем врать. В Сухуми не ходил.
— Пойдешь Сухумэ!
Митрич поднялся, комкая в руках шапку:
— Горы, они что море — конца не видно. Как пойду… Известно, пастух…
Офицер нахмурился, постучал костяшками пальцев по столу:
— Хитрость? Не позволяйт!
— Что вы, господин, без всякого такого умысла… Кабы знал дорогу да помоложе был, отчего ж не пойти. С удовольствием. А то…
— Надо знайт! — перебил немец. — Кто обманывай немецки армия, быстро капут.
Офицер подозвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Райцентр был пуст, люди словно вымерли. Проходя мимо углового дома, Митрич глянул в просторный двор — полное запустение. В этом доме три зимы подряд квартировала внучка: школу кончала. Хозяин — казак, дальний родственник Митрича — бросил все, что у него было, и уехал. Пустовал и дом Тышлера — немца-ветеринара. Казалось, чего ему — пришли свои — ан нет, скрылся. Семьдесят два года стукнуло ветеринару, а все работал… Прибился Тышлер в станицу еще в ту войну, да так и остался. Женился, дочь вырастил. Девчонка с Наталкой не расставалась. Приедет, бывало, на лето в Выселки, ничем от других не отличить, но вдруг как залопочет по-своему, по-немецки, значит… От нее и Наталка научилась.
«Вакуировался Тышлер. Хитер, будто все наперед знал», — думал Митрич, шагая под конвоем.
Дойдя до магазина, солдат толкнул старика стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал, и послушно направился к железной двери.