Рассказывал я и о любви. Смел надеяться, что Лира была создана именно для этого. Читал стихи, цитировал классиков прозы, говорил об исчезнувших временах, ставших историей, о традициях поколений. Беря девушку за руку, показывал ей наш сад, поражающий воображение. Лира с восторгом принимала каждый новый опыт: пробовала нектар и надкусывала белыми зубками розовые лепестки, приходя в восторг от вкуса; училась плести из веточек необходимые в быту мелочи; слушала мои рассказы с наивным удивлением и пристальным интересом.
А ночами я учил ее искусству любви. Я был нетерпелив и восторжен как подросток, опьянен перспективой воссоздания Эдемского Рая и мечтал сделать девушку своей. Окутанный темнотой, торопливо прижимал Лиру к себе, охваченный темным желанием, и пытался вызвать ответные чувства, лаская идеальное тело. Губы ее были как нежный шелк, а дыхание сладкое, как аромат цветов. Волосы пахли медом, а горячая кожа на вкус была как ярчайший нектар. Безумный от счастья, потерявший голову от любви, я забыл, кто я и откуда, перестал думать о десятках погибших людей, об ожидающих пробуждения спящих членах экипажа и летящих сюда спасателях… Я потерял связь с действительностью, мало вспоминал о прошлом и почти не думал о будущем. Я был счастлив одним днем, благодарен за неожиданный подарок, который незаслуженно получил.
VIII
Отрезвление пришло постепенно. Человеческий разум не способен долго прожить в чистейшем непрекращающемся наслаждении, ему необходима острота ощущений, развитие и цель. Острота со временем притупилась. Развития не могло происходить там, где все необходимое для выживания дается без труда. А цель я потерял, когда позволил себе увлечься женщиной, которая даже не была настоящей. Я любил не Лиру Портман, инопланетянку, апофеоз эволюции Эдемского биологического вида. И даже не Лиру Портман, фотомодель и актрису с Земли. Я любил придуманный мною образ, не имеющий никакого отношения к реальности. Я любил саму идею любви, позволяя эгоизму, страху одиночества и примитивным инстинктам взять верх над рациональной, интеллектуальной и культурной частью себя. Но когда-то должно было наступить прозрение.
Мы гуляли по цветущему саду, держась за руки и узнавая друг друга; целовались в переплетении корней, заменявших постель; сливались в экстазе на сладко пахнувшем склоне. Пока розовые лепестки не опали, укрыв землю, а весенний лес не превратился в белый с бордовыми вкраплениями плодоносящий сад. Тогда, не задумываясь ни о чем серьезном, мы наслаждались жизнью, пробуя ее на вкус в буквальном смысле: каждый фрукт, чуть-чуть отличающийся от других формой или цветом, каждый мясистый листок. И друг друга.
Мы говорили о литературе, которой тут никогда не было и не могло появиться, потому что у местной формы жизни не существовало бумаги и пера. О музыке, которая не могла прозвучать, потому что эукариоты не имели органов для извлечения звука и органов слуха. Об изобразительном искусстве, которое не могло запечатлеть красоты этого места, потому что эдемиане обходились без рук. О достижениях человечества и смысле жизни, о потребности в семье и детях – вещах, которые вряд ли были понятны Лире, похожей на меня только внешне, но разум имеющей иной. Мне казалось, что она увлеченно слушает мои вдохновенные излияния, но к концу лета я стал неизбежно замечать, что это притворный интерес. Мы были слишком непохожие, чтобы понять друг друга.
Когда плоды засохли и стали опадать вниз вместе с кожистыми листьями, застилая землю и обнажая ветви, пелена самообмана спала с моих безумных глаз. Я начал обращать внимание на мелочи, которых не замечал раньше: в любви Лиры ко мне не было ни искренности, ни потребности, ни жизни. Я начал видеть в ее действиях одно только желание угодить. Меня стало раздражать это.
- Что случилось, что с тобой? – выдохнула девушка, когда я однажды ночью вскочил, мечась по нашей комнате как запертый в клетке зверь.
Нежный голос девушки уже не возбуждал во мне былой страсти и первобытного любопытства. Свежесть чувств ушла, остался лишь горький осадок безответности.
- Я не знаю, - бормотал я, переживая. – Что-то не так!
- Я слушаю тебя.
- Прекрати! – рассердился я на ее постоянную готовность пойти мне навстречу и сделать все, что ни попрошу. – Ты не хочешь слушать! – в сердцах обвинил я.
- Ты ко мне несправедлив, - без капельки укоризны, терпеливо и кротко, и оттого, казалось мне, неловко, неправильно, объяснила девушка. – Все время с тех пор, как нахожусь здесь, я слушаю тебя. Я только этим и занимаюсь.
- Вот именно! – я нащупал верную мысль и стал развивать ее, начиная понимать, чем именно недоволен. – Ты слушаешь меня, будто я твой бог и ты готова целовать мне ноги. Но я не бог! И ты мне не рабыня. Я хочу знать, что ты занимаешься тем, чего хочешь сама!
- Я хочу все, что нравится тебе. – Лира наморщила лоб, будто в самом деле не понимала, о чем я толкую.
- Ты! Ты! – подбежав, я с силой стиснул тоненькие запястья, встряхнув девушку. – Я хочу, чтобы ты чувствовала страсть, когда я тебя обнимаю. Чтобы познала наслаждение, которое я тебе дарю. Чтобы любила меня, как человек человека. Чтобы каждое мое прикосновение вызывало у тебя невольные стоны.
- Такие? – спросила Лира, издав звук, и я с ужасом выпустил ее руки, услышав пугающую пустотой неестественность. Как марионетка, повторяющая то, что скажет хозяин.
- Я хочу видеть, что ты так же сильно хочешь меня, как я тебя. Чтобы ты сказала, какие мои ласки тебе нравятся, а какие ничего не вызывают. Чтобы ты нашла саму себя.
- Я стараюсь, - голос ее дрогнул, и мое сердце задрожало в ответ, но я был слишком зол, чтобы уступить в этом нелепом споре. Мы много говорили о чувствах, наши ночи были насыщены любовью, но лишь недавно я стал замечать, что участвую в этом спектакле один. И это стало началом конца. Потрясением, которое я пока еще не пережил.
Мы будто превратились в стареющую пару, которая обнаруживает неожиданно на склоне лет, что нет никаких общих интересов, и они все эти годы просто обманывали самих себя. И прекращают притворяться.
- Я хочу любить тебя, - прошептал я, присаживаясь рядом и снова беря Лиру за руки, но теперь нежно и с надеждой, - но я хотел бы, чтобы и ты сказала мне, чего действительно хочешь. Неужели тебе нравится все, что я делаю и говорю? Не может такого быть, чтобы тебя все и всегда во мне устраивало. Бываю ли я груб, или ты просто не в настроении пойти со мной, когда я решу прогуляться, или тебя не устраивает наш дом? Ты должна сообщать мне об этом. Требовать что-то, в конце концов!
Девушка моргнула, силясь понять. И мое сердце заболело от того, каким несчастным было ее лицо.
- Ты просишь меня о том, чтобы я тебя в чем-то упрекала?
- Чтобы ты не молчала, если тебе что-то не нравится, может, даже кричала на меня, когда недовольна. Я хочу увидеть в твоих глазах жажду жизни, а не покорное желание повиноваться во всем.
В широко распахнутых карих глазах не отразилось того, что я мечтал увидеть – быть может, обиду, боль. Эмоции, обычные человеческие чувства. Не всегда приятные, необязательно созидательные, может, убийственные и жестокие, опустошающие и злые. Искра надежды во мне, не успев зажечься, уже погасла.
Я хотел видеть в Лире человека. Но она не могла им стать…
- Ты просто… Посмотри на себя, Лира! Люди, в особенности женщины, так себя не ведут.
- Они кричат и всегда чем-то недовольны, - бросила она факт.
- Да! – согласился я, хотя признавал, выглядело это не очень логично. Но в этом и состояла человеческая природа, иначе нам скучно было бы жить.
- Ты просишь меня о том, что противоречит моей сути, - тихо сказала девушка, опуская глаза. – Ты живешь, заботясь о себе, мы же всегда заботимся обо всех, кроме себя. В этом наше предназначение. Мы одно целое, не разделяемое на составные части. Если один нарушит порядок, рухнет вся система. Наш мир построен на взаимопроникновении и самоотдаче. Даже наша любовь отличается о той, которую описываешь ты. Она естественна, как сама жизнь, открыта, как небо, и безлика, как ночь. Мы не можем любить кого-то одного, но каждый в отдельности любит всех остальных, вместе взятых. Самозабвенно. И в этой любви не может быть эгоизма.