Ожидание затянулось. Слишком. И только когда пришла Беллатрикс и отвела меня вниз заниматься уборкой, я поняла, что ночь прошла, и наступил новый день.
Но следующей ночью я вновь ждала его. И последующей — тоже.
Но он не возвращался, как бы сильно я ни желала этого.
И я начала сомневаться, что он вообще когда-нибудь придет.
Ненавижу его. Ненавижу за то, что оставил меня одну, за то, что отнял последнее, что еще оставалось у меня и давало мне силы жить. Его привязанность ко мне стала моим спасением. Это было единственным утешением для меня в этом проклятом месте. И да, это действительно придавало мне сил жить: если ради меня он отрекся от самого важного, значит, я чего-то стою, и неважно, что он все время пытался доказать мне обратное.
Ненавижу его за то, что отнял у меня все это.
Но в то же время именно за это я люблю его. Потому что знаю: сейчас он проходит через тот же ад… И он тоже испытывает эту невыносимую, убийственную агонию, которая пожирает меня каждый день и каждый час. Он пошел на это ради меня. Он готов ради меня на все.
И все же это тяжело. Мы с ним даже не видимся больше. Он уже не отводит меня на ежедневную уборку и не приносит мне еду — это за него делают другие.
Но иногда я его вижу. Ни один из нас не может ничего с этим поделать: он иногда находится в той комнате, которую я убираю, или, например, мы с ним сталкиваемся в коридоре. И он никогда не смотрит на меня. Отказывается смотреть.
Каждый раз — как ножом по сердцу.
Ложась в кровать по вечерам, я уверена, что засну, едва голова коснется подушки, ведь я настолько вымотана постоянным желанием быть с ним, что все остальное уже не имеет значения. Но вопреки всему я не сплю. Не могу уснуть, продолжая надеяться.
После всего, через что я прошла, я еще не разучилась надеяться.
Я не могу спать. И сомневаюсь, что когда-либо смогу. И когда я лежу ночами без сна, каждое завывание ветра или скрип половицы заставляют тлеющую надежду пылать ярче.
Но каждый раз это совсем не то, о чем я молю.
Я почти ничего не ем в последнее время. Просто не могу себя заставить, даже когда меня не тошнит. И да, тошнота — это еще одна вещь, из-за которой я чувствую себя ужасно.
Он не приходит, чтобы облегчить мою участь. И он больше не придет и не избавит меня от боли и страданий, от моего одиночества.
Он оставил меня одну — наедине с ледяной тьмой опустевшей комнаты.
Порой мне кажется, что я похоронена заживо, и лежу в гробу глубоко под землей.
Мне приходится напоминать себе, что я еще жива, и это просто наваждение, и мое сердце до сих пор бьется, а кровь теплым потоком струится по венам. Я не мертва. Я лишь ощущаю себя мертвой.
Но от этого мне не становится легче. Возможно, если бы я хотела жить, я могла бы радоваться каждому вдоху, но я не хочу — и поэтому не могу.
Ай!
Задохнувшись от боли, хватаюсь за живот, а затем делаю несколько глубоких размеренных вдохов.
Боль постепенно отпускает.
Резко повернувшись, спешу в туалет и запираю за собой дверь, чтобы убедиться: это именно то, о чем я думаю (на что надеюсь)…
Но нет. Наверное, стоит радоваться, потому что мне не придется в очередной раз использовать туалетную бумагу не по прямому назначению.
С глубоким вздохом оправляю платье и возвращаюсь в комнату.
Спокойно. Ты просто голодна; ты же ничего сегодня не ела.
Усевшись за трюмо и крепко вцепившись в край столика, пристально вглядываюсь в зеркало, в большей степени отвлекая себя от вороха мыслей, чем действительно озаботившись своей внешностью.
Кто эта девушка? Бледное уставшее лицо, потухший взгляд, темные круги под глазами, бескровные губы и спутавшиеся волосы.
Боже, неудивительно, что он не приходит! Кто бы… никто и никогда не захочет это.
Дверь со скрипом открывается.
Вскакиваю, оборачиваясь, и сердце готово выскочить из груди, когда я замечаю бледную кожу и светлые волосы…
Но это не он. Это его сын.
Тяжело опускаюсь на стул, разочарованно выдыхая.
Знаю, что все хорошо. Он ничего не помнит о нашей последней встрече, — я вижу это в его глазах, в том, с какой неприязнью и отвращением они смотрят на меня, но былой жгучей ненависти в них нет.
— На что уставилась? — прищурившись, огрызается он.
— Ни на что, — отрицательно качаю головой.
Ухмыляясь, он окидывает меня взглядом с головы до ног.
— Выглядишь чертовски паршиво, — он усмехается. — Начни уже, что ли, следить за собой.
Молчу. Нет смысла отвечать.
Он вопросительно приподнимает брови.
— Нечего сказать, грязнокровка? — глумливо тянет он. — Впервые за семь лет!