[237]
крушение! Но По так и не отказался от своей идеи. Ведь успех был так близок! Иллюстрации и статьи для первого номера уже лежали у него на столе. Все усилия оказались напрасными. Его вновь постигла неудача, и вновь по той же причине.
Финансовые затруднения По достигли теперь крайней степени. Семье в буквальном смысле не на что было жить, а состояние Вирджинии вновь резко ухудшилось, о чем свидетельствует это письмо:
"Дорогой Грисвольд!
Не могли бы Вы прислать мне 5 долларов? Я болен, и Вирджиния совсем плоха. Приходите меня навестить. Петерсон говорит, что Вы подозреваете меня как автора какого-то странного анонимного письма. Я не писал его, однако захватите письмо с собой, когда соберетесь к нам, как обещали миссис Клемм. Я постараюсь уладить дело поскорее..."
Нужда и в самом деле была зла, если По заставил себя обратиться к Грисвольду. Деньги он, кажется, получил. Все это время По то ругал, то хвалил Грисвольда в своих статьях и не раз с раздражающим сарказмом отзывался о его поэтической антологии на страницах "Сэтэрдей мьюзиэм".
Грисвольд жил в пансионе на Восьмой улице, где повстречал некую, по слухам, богатую леди. Он женился на ней, однако богатства не оказалось и в помине. А поскольку красотой леди, как говорят, была наделена еще меньше, чем золотом, мистер Грисвольд довольно долго пребывал в отвратительнейшем расположении духа. Приблизительно в ту пору он и начал травлю своего коллеги Петерсона в анонимных письмах и статьях и был впоследствии уволен за это Грэхэмом. Должно быть, одно из таких писем По и имеет в виду, когда утверждает, что ничего подобного не писал. Грисвольд же пытался свалить всю вину на него. Он прекрасно знал, что По снова предложено кресло редактора грэхэмовского журнала, что им, Грисвольдом, Грэхэм недоволен и что Петерсон способный человек. Принимая во внимание характер преподобного доктора, нетрудно догадаться, какой вывод он сделал из этих обстоятельств.
Тогда же и самого По начали тревожить слухи, неизвестно кем распускаемые о нем в Филадельфии. Что касается разговоров о его пьянстве, то здесь ему некого винить, кроме себя. Но вдобавок к этому имя его
[238]
стали самым скандальным образом связывать с именем дамы, любезно оказавшей ему гостеприимство в своем доме в Саратога-Спрингс, когда он был болен. Источники слухов установить невозможно, однако один из них, по крайней мере, почти не вызывает сомнений. Первые признаки нервного расстройства, приведшего позднее к появлению у По настоящей мании преследования, уже давали себя знать, и враждебная молва была, без сомнения, главной причиной, вынудившей его покинуть Филадельфию.
Единственный большой успех, выпавший на его долю в 1843 году, явился в виде премии, присужденной По за самый читаемый его рассказ "Золотой жук", который первоначально предназначался для публикации в "Стайлусе". Когда из этого ничего не вышло, он обратился в Грэхэму, который согласился поместить рассказ у себя в журнале. Но в это время газета "Доллар", печатавшаяся в том же здании, что и "Грэхэмс мэгэзин", только этажом ниже, объявила конкурс на лучший рассказ, назначив премию в 100 долларов. По упросил Грэхэма вернуть ему рукопись, вместо которой тот принял от него критическую статью. Редактор "Доллара" Джозеф Сейлор хорошо знал По. Хотя это не оказало никакого влияния на присуждение премии - ее отдало По жюри, - напечатанное Сейлором объявление о результатах конкурса было выдержано в чрезвычайно лестном для По духе.
Огромная популярность "Золотого жука" объясняется отчасти тем, что в нем почти напрочь отсутствуют болезненные мотивы, преобладающие во многих других произведениях По. Правда, и здесь не обошлось без нескольких черепов и мертвецов, но их появления вполне можно было ожидать в истории о пиратских сокровищах. Обращение к впечатлениям прошлого, уже наметившееся в нескольких других его рассказах, для этой новеллы характерно в особенности, ибо в "Золотом жуке" По с почти фотографической точностью воссоздал природу острова Салливана, где побывал около пятнадцати лет назад. Единственным признаком филадельфийского периода является фигурирующая в рассказе криптограмма предмет этот по-прежнему занимал его мысли с неотступностью навязчивой идеи.
Летом в одной из филадельфийских газет появилась статья, содержавшая особенно яростные нападки
[239]
на По, который с полным основанием заподозрил в авторстве Грисвольда. Последний к тому моменту был уже изгнан из редакции "Грэхэмс мэгэзин" за подобные инсинуации в адрес Петерсона, в которых его неопровержимо уличили. Какова бы ни была доля горькой истины в утверждениях о пьянстве и временами легкомысленном поведении По, нельзя отрицать того факта, что и при его жизни, и после смерти Грисвольд играл по отношению к нему роль ложного друга. Весной и летом 1843 года Грисвольд, к несчастью, познакомился с миссис Клемм. Ей часто приходилось тогда носить по редакциям рукописи По; взывая к добрым чувствам издателей, она умоляла поторопиться с выплатой гонорара или хлопотала об авансах. Вкравшись в доверие к миссис Клемм, Грисвольду удалось проникнуть в самые сокровенные обстоятельства семейной жизни По, ясно увидеть омрачавшую ее трагическую тень. Все, что узнавал, он использовал для того, чтобы тайно вредить По; когда писателя не стало, он продолжал вымогать у впавшей в страшную бедность миссис Клемм нужные ему сведения, в одно и то же время пороча репутацию покойного друга и наживаясь на издании его произведений.
С середины лета 1843-го до весны 1844 года, когда По оставил Филадельфию, он пережил стремительное падение, приостановленное лишь переездом в Нью-Йорк, который увидел его уже иным, значительно переменившимся к худшему человеком. Главной причиной происшедшего следует считать недуг Вирджинни и злоупотребление вином, в котором По искал избавления, будучи не в силах вынести преследовавших его бед. Большую часть времени он проводил теперь у постели больной жены, мучимый и сам подтачивающей душу и тело тоской. Когда же он покидал дом, то как одержимый скитался по улицам в одном из тех состояний, которое позднее описал Грисвольд, знавший его тогда особенно близко:
"...Он бродил по улицам, охваченный не то безумием, не то меланхолией, бормоча невнятные проклятия, или, подняв глаза к небу, страстно молился (не за себя, ибо считал или делал вид, что считает душу свою уже проклятой), но во имя счастья тех, кого в тот момент боготворил; или же, устремив взор в себя, в глубины истерзанного болью сердца, с лицом мрачнее тучи, он бросал вызов самым свирепым бурям и