«Почему же она живет в крохотной квартирке, если у нас такой огромный дом?» – думал я.
Бабушка иногда увлекалась и начинала мне рассказывать, как они жили до революции. Она, конечно, мало что помнила, но знала все со слов своей матери и бабушки.
Иногда бабушка Варя доставала маленькую шкатулку и показывала мне старые фотографии, локоны волос, ленты и кружева. С фотографий на меня смотрели бравые военные и красивые дамы в шляпах.
– Видишь, Эдичка, – это тетя Нюся, моя тетя, а вот ее маленькая дочь, моя двоюродная сестра Муся. Она теперь живет в Париже, потому что Нюся вовремя уехала в Париж, когда эти люмпены пришли к власти, а моя мама осталась спасать имения. Это просто смешно, как люди не понимают, когда им грозит смертельная опасность. Царь, тот тоже досиделся до расстрела. Ой, ну что же я? Я же обещала твоему папе никогда не забивать тебе голову своими россказнями. Ну так вот, Эдичка, это все, что осталось от старинного дворянского рода.
Когда мы были в Петербурге, то всегда ездили на дачу в Солнечное, где я был по-настоящему счастлив. Я катался на велосипеде, бегал с ребятами по поселку и купался в Финском заливе. Дома на даче были примерно одинаковые, старые деревянные дома, едва видные из-за огромных деревьев. Здесь никто не убивался по поводу наведения идеального порядка в садах: тут можно было играть и бегать по траве, сидеть под деревьями. На всех дачах были огороды, где росли очень вкусные огурчики, клубника, картошка и еще какие-то овощи, названия которых я не знал. У бабушки на огороде росла большая тыква. Сама она в саду не работала. Все делал дядя Гриша, который жил в поселке постоянно и был кем-то вроде сторожа. Меня он звал Эдик-англичанин, всегда ставил меня в пример другим ребятам и говорил, что я настоящий аристократ.
У меня на даче был какой-то зверский аппетит, и я все время хотел есть. Бабушка и тетя Лена, которая жила на даче с нами, все время готовили и пекли. Если была хорошая погода, то я с ребятами убегал на залив. Залив был в пяти минутах ходьбы от дачи, а если бежать, то можно было добежать за две минуты. Я это точно знал, так как мы с ребятами бегали на спор. Вода в заливе была прозрачная и теплая, и можно было часами плавать, нырять, пока зубы не начинали стучать от холода. Бабушка или тетя Лена тогда махали руками и кричали, чтобы мы выходили из воды. Бабушка всегда приносила на залив обед. Обычно это были очень вкусные оладьи с яблоками, и огромная миска опустошалась нами мгновенно.
На даче часто бывали гости: бабушкины друзья из города, соседи по даче, родственники. Все всегда собирались на огромной веранде большого деревянного дома, где было очень хорошо и уютно. Здесь читали стихи, пели песни под гитару, пили чай и очень много спорили о чем-то непонятном. Мы с Мурзиком всегда засыпали на маленьком диванчике, с веранды меня никто не гнал.
Я плакал каждый раз, когда надо было уезжать в Англию. Я просил бабушку, нельзя ли остаться на даче насовсем, ведь в Англии было очень скучно, и я там был никому не нужен: ни маме, ни папе, а тем более моей английской бабушке Элле. Но, несмотря на все мои просьбы, всегда приходилось уезжать, и потом зимой, в Англии, мне долго снилась дача, и залив, и веранда, и я часто плакал во сне. Мама сказала, что я страдаю ностальгией.
Глава третья Элла
Моя английская бабушка Элеонора – папина мама, – которую я очень редко видел, была членом какого-то Женского института и возглавляла многочисленные комитеты и подкомитеты и вообще была очень занята. Но в тот день, когда моя мама ушла из дому, она даже бросила варку джемов для летней деревенской ярмарки. Эта ярмарка была основным событием летнего сезона в деревне, в которой жила бабушка Элла и где она, по ее собственным словам, была столпом нравственности и культуры. Эта английская деревня совершенно не походила на русскую, где я бывал у бабушки Вари на даче. Итак, она бросила всю общественную работу и прикатила к нам на своем «ягуаре».
Я тогда очень мало что понял, произошло это три года назад, мне было всего пять лет и я только что пошел в школу. Помню только, что бабушка Элеонора, или Элла, как ее все звали, вошла в наш старый викторианский дом, доставшийся папе по наследству от его деда Джима.
Это, конечно, было неслыханно, чтобы отец обошел сына в завещании и оставил фамильный дом внуку, но порой такое случалось: иногда деды оставляли дома молодым любовницам, собачьим приютам или голодным неграм в Африке. Один дед даже завещал дом и все деньги любимому коту, и родственники ухаживали за котом, как за родным сыном, потому что только после его, то есть кота, естественной смерти могли стать владельцами состояния.
А мой папа стал наследником из-за бабушки Эллы, которую папин дед Джим дико ненавидел за то, что она засунула единственного сына в интернат, а сама занималась черт-те чем и изображала из себя высший свет. На самом же деле она вылезла из Ист-Энда и была просто продавщицей в «Харродсе» – самом дорогом и, по словам бабушки Вари, самом вульгарном магазине Лондона.
– Теперь этот вульгарный магазин еще и принадлежит египетскому торговцу петрушкой, – сказала бабушка. – Недаром там толкутся вульгарные новые русские и скупают все за бешеные, наворованные деньги. Они же тоже раньше торговали на рынках и мыли унитазы.
Но, согласно легенде, именно там мой дедушка Джордж увидел Эллу и был сражен наповал.
Несмотря на преклонный возраст, бабушка Элла была все еще хороша собой, элегантна, а ее «ягуар» сверкал, как начищенная кастрюля у нас на кухне. Бабушка Элла говорила на очень красивом английском, но когда волновалась, начинала говорить с очень сильным акцентом. Моя русская бабушка Варя однажды сказала, как мне показалось, ехидно, что можно вытащить девушку из Ист-Энда, но невозможно вытащить из девушки Ист-Энд. Я, как всегда, вообще ничего не понял, я даже не знал, что такое Ист-Энд. Теперь я знаю, что это район Лондона, где живут настоящие лондонцы по имени кокни. И оказывается, бабушка Элла была кокни.
– Интересно, – заметила при этом бабушка Варя, – сколько еще скелетов запрятано в шкафу у этой семейки?
Здесь я вообще уже ничего не понял, но потом проходил мимо всех шкафов, а их в нашем доме было очень много: бельевые, посудные, книжные, платяные – и все старинные, с опаской, потому что не знал, в каком именно спрятаны скелеты.
Папа тогда поругался с бабушкой Варей и сказал, чтобы она не говорила глупостей при ребенке, который и так всего боится после ее диких русских колыбельных о волке, который откусит у ребенка бок, и что не все могут похвастаться аристократическим происхождением. А еще папа сказал, что очень гордится своей матерью и вообще в Ист-Энде живет очень много хороших людей.
Бабушка Варя, за которой всегда оставалось последнее слово, заявила, что, похоже, мой папа никогда не видел своих родственников из Ист-Энда, ведь Элла до смерти боялась, что кто-нибудь узнает, что она оттуда. Папа даже потерял тогда терпение, а такое с ним случается редко. После этого разговора бабушка уехала к маме в трущобы, как она называла район, где жила теперь мама.
Так вот, в тот памятный день Элла прикатила к нам в дом, сверкая бриллиантами и белозубой улыбкой, с седой аккуратно уложенной головой, в безупречном костюме и обуви – всё из «Харродса», где она покупала себе одежду и ходила к парикмахеру и косметичке, и, холодно кивнув миссис Смит, которая ее терпеть не могла и говорила, что она выскочка-кокни, проследовала в гостиную. В гостиной уже восседала моя русская бабушка Варя, дымя черной тонкой сигаретой, а у камина, в своем любимом кресле, сидел мой папа и пыхтел трубкой. Элла уселась на диван, окинула гостиную критическим взглядом и почему-то провела пальцем по полированной поверхности стола, проверяя, должно быть, вытерта ли пыль. Я играл возле папиных ног в «лего», а Борька лежал, растянувшись, у камина. Миссис Смит внесла поднос с чаем, который Элла величественным жестом приказала поставить возле себя. На ее лице так и читалось: «Не хватало только, чтобы русские разливали чай в приличном английском доме, прямо святотатство какое-то».