— А кем убитом? — всплывало в голове. — Нами… мною убитом? |
— Что, товарищ, задумались, нос на квинту повесили? — толкнул его в бок Андрей Андреевич.
На нем поверх черного пальто с барашковым воротником была великолепная доха. Горло и уши укутаны шарфом. На голове высокая, конусом, черная шапка. Очки заиндевели, и за мутными стеклами совсем не видны его черные глаза.
— Мы с товарищем Михаилом Борисычем решили на хутор двинуть. Как его… вон виднеется…
— Кошкин, — сказал Ершов.
— Ха-ха-ха! Кошкин? Вот смешное имя! Кошкин хутор!.. А скажите, товарищ, почему вы, русские, так любите смешные и презрительные клички давать своему жилью? Кошкин хутор… Замараловка… как еще там… Надо же придумать…
— Как вы чудно говорите. Да вы сами-то не русский, что ли?
— Я не русский. Моя родина — Третий Интернационал…
Опять в сердце Ершова шевельнулась далекая, холодная заноза.
Некоторое время было молчание. У Ершова было такое чувство, точно не родной хутор виднеется впереди, а что-то чужое, незнакомое.
— А зачем вам на Кошкин хутор? — несмело просил Ершов.
— Повеселиться немного. Знаете, надо закрепить положение. Уж очень все просто у нас вышло.
— Да, просто и скучно. Без победы, — подтвердил, вдруг проснувшись, все дремавший Гольдфарб.
— Ну и казаки, — продолжал Андрей Андреевич. — Вот дурака сваляли. Поверили, что мы воевать не будем, фронт очистили… Вот тебе и атаманский приказ!.. Товарищ Гольдфарб одно слово сказал, так они и атаманский приказ забыли. По двадцати пяти целковых на водку им роздано. Вот и вся им цена. А вы уважать их хотите?.. Вот товарищ рассказывал. Собрались они на митинг, вызвали офицеров и заявили: «Уходите от нас подобру-поздорову, мы мир с большевиками заключать будем». Те и ушли… Тоже мокрые курицы?
— А что же было им делать? — хмуро спросил Ершов.
— Как что? — резко сказал Андрей Андреевич. — Стрелять прямо в глотку первому, кто такое слово сказал… Крови все боятся!.. Ну, теперь мы покажем, что такое настоящая власть.
— Что же, опять расстрелы?
— Ну, может быть, что-нибудь и повеселей придумаем… Мы с товарищем Гольдфарбом кое-что уж наметили. Вы не знаете, там священник есть?
— Да… есть… отец Никодим.
— Да, да. Вы, конечно, всех там должны знать. Я и забыл. Вы же сами оттуда. Что он, очень старый? Вот товарищ говорил, он на апостола Петра похож. Правда, товарищ Гольдфарб?
Гольдфарб не ответил. Он сладко похрапывал под тулупом.
— Это верно. Похож, — сказал недовольным голосом Ершов.
— Все-то вы кукситесь. Ну, да мы вас развеселим. Такую шутку придумали… Со смеху умрете.
Ершов вдруг не выдержал.
— А скажите мне, Андрей Андреевич, кто вы такой?
— А вы, пожалуй, меня за дьявола считаете?
— Да, около тою… — хмуро сказал Ершов, закутался плотнее в дорогую шубу с высоким енотовым воротником и замолчал.
Андрей Андреевич тоже задумался. Почему, в самом деле, ему так нравится теперь вместе с Гольдфарбом издеваться над казаками и крестьянами? Почему он так ненавидит казаков? Уж не воспоминание ли это студенческих лет, когда вдруг на набережной Васильевского острова стучали враздробь по мостовой конские копыта и среди студентов, собравшихся на сходку, слышались тревожные возгласы: «казаки, казаки!» Нет, Андрей Андреевич выше этого. Он просто делает опыт, научный опыт. До какой степени низости может опуститься человеческая душа?.. До какой степени мук можно довести человеческое тело?.. Он — как Ленин, только в своем роде. Ленин делает опыт социологический, а он, Андрей Андреевич, психологический и физиологический — вот и все… Впрочем… есть во всем этом и еще одно. То, о чем Андрей Андреевич не говорит никому. То темное, страшное, потустороннее, чье незримое веяние так часто чувствует он, и особенно в присутствии Гольдфарба. И эта сила за них, она помогает им на каждом шагу. Чем иначе объяснить то, что они сделали третьего дня? Гольдфарб и с ним двое молодых товарищей-еврейчиков забрали пачки ничего теперь не стоящих царских кредиток да несколько корзин с вином и поехали, не скрываясь, на тройках. У проселочных заграждений часовые. «Кто вы такие?» — «Мы делегаты красноармейской дивизии, едем переговорить с казаками. Довольно воевать! И вы, и мы устали. Давайте делать мир и расходиться по домам…» Их пригласили на Кошкин хутор. Там собрались казаки. Они втроем, без оружия, выехали на шестьдесят верст в казачье расположение, их чествовали обедом, они угощали вином, раздавали на память деньги, говорили всякую ерунду о мире, без аннексий и контрибуций, о самоопределении народностей, о том, что нам вашего не надо, а вы нас не троньте, будем жить по-хорошему… И казаки развесили уши, арестовали офицеров, отправили их на юг, а сами бросили позиции и разошлись по домам. А на другой день дивизия товарища Ершова разобрала проселочные заграждения и походными колоннами ввалилась в Войско Донское, вклиниваясь огромным клином между Хоперским и Верхнедонским округами. Кто это сделал? Кто сохранил Гольдфарба и двух его шустрых спутников? Честное слово, данное казаками?.. Ну, конечно, нет… Их хранила сила, какую так часто ощущает Андрей Андреевич подле себя, тот не имеющий названия запах, что слышит он, когда присутствует на казнях, на пытках, на массовых публичных изнасилованиях и других большевицких забавах, устраиваемых на потеху красноармейской толпе под видом завоеваний революции.
А если бы «белые» офицеры вздумали так же поехать в расположение Красной армии, понадеявшись на охрану небесных, ангельских сил?.. Им бы и пикнуть не дали… К стенке!.. И конец… Нет, бессилен светлый Бог и не защитит он тех, кто ему служит. То, другое — посильней.
И в уме его прошла мысль о том предстоящем развлечении, которое обещал товарищ Гольдфарб.
— Ну, Андрей Андреевич, — говорил ему, смеясь, Гольдфарб, — и важную же я штуку на Кошкином хуторе к нашему приезду наладил! Товарищи красноармейцы уже там репетируют, разучивают. Отличная будет пропаганда против попов и православия… Вот посмеемся.
Дьявол… Может быть, прав Ершов, что дьявол им помогает. Но если нынче побеждает дьявол, то завтра может победит Тот, Другой… А если победит Он, что будет с нами тогда?
Андрей Андреевич тряхнул головой, точно прогоняя эти мысли.
Вздор! Да и поздно думать…
XXI
Над хутором несся нестройный, но радостный свадебный перезвон. Двери старого храма, когда-то построенного казаками в память Отечественной войны с Наполеоном, были раскрыты настежь, и красноармейцы, взломав свечной ларь, разносили свечи и расставляли их перед образами. Царские врата были открыты. В алтаре распоряжался Гольдфарб и нарочно выписанный из Тарасовки учитель Ляшенко. Худой, с копною седых волос на остром черепе, старый социалист суетился, давая указания красноармейской молодежи.
На правом клиросе шумно строились певчие-красноармейцы. Все были в шапках. Два еврея раскладывали на пюпитрах ноты с надписанными на них новыми словами. Красноармейцы, молодые парни, солдаты с круглыми простыми лицами нагибались к написанному и зычно гоготали, крутя головами и закатывая глаза.
— Ну, и загнул штуку товарищ, вот загнул, — визжал белобрысый мальчишка. — Это ж просто уму непостижимо!
— Товарищ, — басом говорил пожилой солдат-красноармеец, — а вот еще я слыхал, бурсаки у нас пели преотличные стишки.
И он напевал, прикрыв ладонью рот, на ухо еврею.
— Что же, пустим. Отлично… Отлично.
— А то еще из пасхальной службы можно взять. Есть ловкие переделки, — говорил другой, золотушный и щуплый красноармеец. — Знаете, товарищи?
На божественной страже,
В третьем этаже,
Поймали вора с покражей.
— И напев подходящий, — гремел бас. — И все знают… По хутору разъезжали конные красноармейцы. Через плечо у них были навязаны белые полотенца, как у свадебных поезжан. За ними ходил оркестр с темными, заплесневелыми трубами и нескладно играл интернационал. Верховые зычно кричали: