Ершов молчал.
— Доказано, слышите, доказано, что все эти люди по призыву старика Мануила явились на хутор Кошкин и сражались с верными нам солдатами. Доказано, что учитель Краснопольский был ярым врагом Советской власти и вел пропаганду, защищая помещиков, попов и капиталистов.
— Не могу… Я чувствую… они невинны.
— Это все равно. Они приговорены к смерти, и вы подпишете этот лист… И вы будете сами присутствовать на казни… А не то…
— Что — а не то?
Андрей Андреевич нагнулся к уху Ершова.
— А не то я скажу, что вы носите на груди золотые часы с портретом царя и с царским гербом… — прошептал он. — Я скажу, что вы не донесли на дочь вахмистра Солдатову, открыто держащую на стене, в своей квартире портреты Николая и Александры Романовых. Поверьте: я так сделаю, что там и пулеметы найдут.
— Не могу я… Пусть кто другой… Не я…
— Трус!..
— Все равно…
— Товарищ Ершов! Или вы сейчас подпишете приговор, или я найду и для вас ветряную мельницу. Поняли?
Ершов поднял глаза на Андрея Андреевича и снова опустил их.
Он сжался, съежился, вздохнул, взял перо и быстро написал вдоль всей графы: «К расстрелу. Ершов».
Он упал лицом на руки и закрыл глаза.
Сзади хлопнула закрываемая дверь.
XXVI
Ершов очнулся оттого, что услыхал крик, возню и брань в сенях и на крыльце. Кричала какая-то женщина, и ее надрывный голос показался Ершову странно знакомым. Он вслушался.
— Пустите меня, родные, до главного. Главный то сын мой. Он, поди, и не знает. Отца его на смерть забрали… Митенька, родный, выслушай мать свою горемычную.
Голоса вдруг оборвались и стихли. Что-то мягко шмякнулось о деревянные ступеньки.
Ершов опять опустил голову на руки и закрыл глаза. Так он сидел долго. Ему казалось, несколько часов. Потом он встал и прислушался. Было тихо в хате. На дворе с крыши падала звонкая Капель. Ветер порывами пролетал по улице и крепко напирал на стекла.
Ершов подошел к окну.
На снегу, по середине площади, стояла на коленях женщина.
Она упорно смотрела на окно его хаты. Черный, сбившийся на сторону платок закрывал ее волосы. Из-под платка глядело худое белое лицо с тонким и прямым носом. Сухие и бледные губы были сжаты. Она то протягивала руки к окну, то крестилась, то замирала неподвижно.
«Матушка!» — хотел крикнуть Ершов и не мог. Он взялся за сердце и отвернулся. Потом бросился в сени и крикнул:
— Товарищи! Прогоните эту женщину!
Вбежав назад в комнату, он бросился ничком на постель.
Прошло около часу…
Наконец, Ершов встал и осторожно, точно крадучись, подошел к окну.
Недвижная женская фигура на коленях по-прежнему чернела на снегу…
Ершов опять вышел в сени, где сидели его ординарцы.
— Товарищи! Я же приказал убрать эту женщин! — Мы убирали, да она все назад лезет. Что с ей поделать, — грубо ответил красноармеец, сидевший на лавке.
— Чтоб и духу ее не было! — хрипло выкрикнул Ершов. — Поняли?..
Вернувшись назад, он снова бросился на постель.
Мертвая тоска сжимала ему горло.
Ах, не думать, только бы не думать ни о чем!
Все существо Ершова охватила страстная, томительная истома, — не то сон, не то явь.
Перед ним, колыхаясь, поплыли человеческие лица. Вот выделилось одно, такое знакомое.
Это вахмистр Солдатов нагнулся над постелью.
Ершов уткнул голову в подушку. Но он видел, все так же видел какими-то другими внутренними глазами рослую фигуру вахмистра, его шинель с рядом золотых и серебряных шевронов, его голову без фуражки и рыжие растрепанные волосы. По ним текла кровь и еще что-то белое, густое. Ершов сделал мучительное усилие, и вахмистр исчез.
Под грудью Ершова тикали мерно часы с императорским гербом и царским портретом. Ершов вслушался в их стук, и до него словно донесся издали негромкий, четкий голос Государя:
— Где учились музыке?
И в мыслях его встал учитель Краснопольский.
«Благослови душе моя Господа и вся внутренняя моя имя святое Его! Благословен еси Господи!»
Сейчас Краснопольский, тут в слободе, совсем рядом, под крепким караулом ожидает смерти. Если б прийти к нему и сказать: «Вы свободны. Вы не враг народа, а его верный защитник. Вы с Богом, а не с дьяволом».
И опять, как много раз, встал перед ним его старый, назойливый сон, когда по скользким и вонючим трубам летит он куда-то вниз, в зловонную яму. И казалось Ершову, что он уже там, на дне, и с этого дна больше не выплыть никогда.
Снова мучительной болью отдался в груди мерный стук часов.
И сам Государь убит, и Императрица с царевнами, и мальчик Наследник. Всех прикончили… Кто прикончил? Жиды прикончили. Нет, не одни жиды. И на нас, и на мне их кровь. А зачем это нужно? Говорят, затем, чтоб лучше жилось русскому народу. Вчера красноармеец-ординарец сказал Ершову: «Без царя-то, оно верно, куды свободней живется, а только бедно оченно и скушно как-то»…
А часы все тикали под грудью. Пугливая мысль закопошилась внутри Ершова. За эти часы и к стенке можно попасть. Очень просто. Может, лучше бросить их куда в яму, чтобы не нашли.
Ершов стиснул часы рукой, чтобы не слышать их звука.
Но тикали часы, и в стуке их звучал голос Муси Солдатовой: «Вон… вон… вон!»
Ершову казалось, что он теряет сознание. — Арештант… — прозвучало в воздухе. Ершов ясно услышал это слово. Подле кровати стоял дед Мануил. Ершов не видел его, но он ясно знал, какой он. Растрепана, пощипана седая борода, клочьями висит. Кровью налито лицо. Следы ударов на нем. А сзади деда Мануила, чувствовал Ершов, густели зыбкою стеной призраки. Тихое веяние, чуть слышное шуршание наполняло маленькую комнату. И вдруг встало самое страшное. То, перед чем были ничто все эти призраки. Странным, неопределенным, но ясным чувством Ершов почувствовал, что там, за окном, опять она, настоящая… живая…
Мать…
Ершов приподнялся на локте. Было уже близко к вечеру.
В комнате стыл холодный полусвет и в нем уныло рисовались предметы. Стол стоит у окна. Два стула. На одном его платье. Призраков не было. Но Ершов уже не думал о них.
Что там? Там, на площади?..
Ершов подкрался к окну. Он и боялся увидеть, и хотел увидеть. Он весь дрожал мелкой дрожью.
Снаружи все было в сизом тумане. Приземистыми казались хаты, и церковь стояла серая, такая незначительная, точно и не святая больше.
По середине площади, на коленях, неподвижная, с бескровным, светлым лицом, с волосами, накрытыми черным платком, все также стояла его мать.
Ершов глядел на нее, не отрываясь. Она была все неподвижна. Странно светилось белое лицо ее под черным платком, как икона, в вечернем полумраке. У Ершова зарябило в глазах. Что это? Словно узкий золотой венчик проблеснул вокруг головы и погас…
Ершов кинулся в сени.
— Эй вы! Сейчас… Сию минуту привести ко мне бережно женщину, что стоит на площади… Это мать моя!
Он выскочил на крыльцо и рукою показывал на середину площади, туда, где, как прежде, все стояла на коленях маленькая фигура в платке.
Красноармейцы смотрели туда, куда им показывал Ершов. Их лица были бледны.
— Там, товарищ командир, никого нету.
— Как нет! Врете, сволочи!.. Врете…
Он замахнулся на ближайшего ординарца, но рука бессильно упала.
Ершов пошатнулся, схватившись за стену. На крыльцо вышел Андрей Андреевич. Он взял Ершова под руку и ласково повел его в хату. Ершов, спотыкаясь, шел, тяжело передвигая ноги…
— Что случилось? Из-за чего шум?
— Я требую, чтобы ко мне сейчас привели мою мать.
— Полчаса назад ваша мать по вашему же приказу расстреляна. Мы с товарищем Гольдфарбом скрепили этот
приказ.
— Вы лжете! Она на площади. Она стоит на коленях… Смотрите…
Ершов потянул его за руку к окну. Андрей Андреевич посмотрел в окно, потом на Ершова.
— Вот что! — сказал он. — И вы видите?
— Как же не видеть! — дрожал Ершов. — Ведь вы же видите?