— Винодей, — крикнул он хозяйским голосом, — с Ореховой начнет, а?
— Там видно будет, — хмуро, храня охотничью тайну, сказал Винодей.
— А назьми и сурчины (Лисьи норы), Винодей, забили?
— Усе ночью обошли. Теперь ей никуда не податься.
— Значит, будет лиса! Мальчик поскакал к амазонке.
— Мама! Мама! Лисицы будут! Винодей назьми ночью забил, а там, я знаю, лисовин с лисою жил.
— Готовы, что ль? — барским басом спросил Морозов.
— Готовы, ваше превосходительство, — ответили Винодей и Иоська, снимая шапки.
Морозов принял от хлопца сворку со скулившими борзыми, надел через плечо, намотал конец на руку, снял шапку и перекрестился.
Его примеру последовали Винодей и Иоська.
— Ну, ни пуха, ни пера! В час добрый!.. Антоныч, — обратился он к повару, — полудничать будем на меловом овраге у Криницы. Знаешь?
— Знаю, ваше превосходительство.
— Бегунки туда подашь для генеральши.
Кучер Аким, подававший собак Морозовой, откликнулся:
— Понимаю. Шарика запряжем.
— Валяй хоть и Шарика.
Морозов попустил повод вишневому жеребцу и широким проездом, колыхая полное тело, поехал впереди всех к воротам. За ним Морозова, паныч, Винодей и Иоська с гончими.
Димитрий бросился за ними. Охотники ехали шагом, но у лошадей был такой широкий ход, что Димитрию приходилось бежать, чтобы поспевать за охотой.
Обогнули высокие сараи хлебных складов, проехали мимо кошар, где пряно пахло овечьим стойбищем, поднялись по узкой и пыльной дороге из балки и выехали в степь.
— Эге! Вон и Святослав Михалыч доспевает, — сказал Морозов.
От хутора Кошкина, просторною рысью на могучем коне, ехал казачий полковник в белом кителе и лихо надетой на седеющие кудри белой фуражке. Две борзые — большой красный густопсовый (Густопсовая — длинношерстная борзая) кобель и серая хортая (Хортая — гладкошерстная борзая) английская сука — рыскали подле его лошади. Немного поодаль от него на толстом станичном приплодке (Приплодок — здесь, молодая лошадь из станичного табуна) волчьим наметом скакал казак с крупным и красным лицом и маленьким носом картошкой. Худая собака пестрого окраса и неопределенной породы бежала подле его лошади без сворки, поглядывая на своего хозяина.
— Николай Кискенкиныч, — крикнул фамильярно Винодей, — и Тебеньков убрался. Своего мериканского Рамзая в проминаж на охоту взял.
— Ах, Тебеньков, Тебеньков!.. Ты, Barbe, непременно должна с ним познакомиться. Это замечательный человек. Ископаемый какой-то.
Степь сверкала умирающими красками золотой осени. Ни облачка не было в небе. Тихо плыли паутинки и подымались вверх, незримым гонимые течением. Гулко стучали по чернозему копыта скачущего Тебенькова, и красиво, не колыхаясь, точно плывя над бурьянами, где едко пахло полынью, подкатил казачий полковник.
Была маленькая остановка, и Димитрий догнал охоту. Совещались, кому куда становиться, и давали указание Винодею.
— Да знаю! — упрямо говорил Винодей. Он не слушал пана, имея свой план, и, когда пан кончил, сказал наставительно:
— Вы вот что, Николай Кискенкиныч. Значит — вы с пани станьте у Петрова отвержка, пани об левую руку, вы о правую. Молодой паныч, нехай, проедет к самой пятке, а у низу Тебеньков со Святославом Михалычем придержат. Так разве не ладно будет?
— Ладно… — сказал Морозов.
— Стратег, — улыбаясь, сказал казачий полковник.
— Пошли, что ль? — спросил Тебеньков.
— Да… Набрасывай, Винодей! Мы мигом доскачем.
— А успеете? Не запоздаете?
— Набрасывай! — весело-гневно приказал Морозов и поскакал с амазонкой по ровной степи.
Степь разрезалась широкою расселиной овражистой балки, где земля треснула, пробилась глубокою морщиной и зеленым потоком кустарника сбежала вниз. Внизу была равнина, и золотые просторы скошенных хлебов и коричнево-зеленая полоса целины уходили в бесконечность.
Димитрий остановился у начала балки, где торчал робкий кривой боярышник, обвитый черной от сочных ягод ежевикой.
Вся охота была видна отсюда. Зеленая, курчавая балка расширяющимся совком спускалась в степь. Оба ее пристена, то пологих, поросших дубняком и орешиной, то крутых, запутанных серо-зеленым терновником и темной ежевикой, проваливались вниз и уходили к широкой равнине. Охотники с собаками окружили балку. Димитрий видел белую рубашку и синий кафтанчик Сергея Николаевича, державшего половую (Половая — бледно-желтого окраса) борзую, видел черную амазонку Морозовой и самого Морозова, слезшего с лошади и раскуривавшего трубку.
Подле Димитрия Винодей размыкал гончих. Иоська щелкал бичом и орал:
— В стаю, в стаю!!
Иоська был важен, сосредоточен на собаках и в своем величии и красоте зеленого кафтанчика с алым кушаком и высоких наборных сапогах не замечал босого Димитрия в белой рубашке.
— Стой! Стоять! В стаю! У, язви вас! Молоденькие! — грубым басом кричал он.
Винодей сел на лошадь, тронул ее в овраг, подсвистывая гончим, и собаки, — опустив головы, стали скрываться в кустах.
— Поди по лесу, собачки! — ласково говорил, все подсвистывая, Винодей и скрылся в глубине балки.
Иоська поскакал с правого берега обрыва.
— Шукай его, шукай! А-та-та-та… — слышался из оврага голос Винодея.
— Разбуди, разбуди его, миленький! — вторил ему Иоська.
В чаще, прорезанной узкой тропинкой, вдруг появлялась желто-черная спина собаки, и видно было ее задранный кверху гон (Гон — здесь, хвост) в репьях. Она бежала, опустив голову причуивая и чего-то ища, сворачивала с тропинки и исчезала в порослях. Пропитанные солнцем зеленые пятна балки жили и шевелились, тая в себе чью-то сложную драму. Димитрий понимал эту драму. Она его волновала, и он следил за нею, идя по верху балки.
Вдруг Иоська оглядел шумовую лисицу. Незаметно появилась она на опушке, остановилась и скрылась в кустах. Димитрию почудилось в ее появлении что-то таинственное.
— Береги! — крикнул Иоська и поскакал вдоль кустов. И снова стало тихо. Чуть слышны были голоса, и в солнечном пригреве стыла напряженная в своем внимании к балке степь. Сердце Димитрия шибко билось. Он и хотел, чтобы вышла лиса, и ему жалко было ее, и все больше усиливалось волнение от сложной драмы лисьей травли, где принимало участие столько людей, лошадей и различных собак и, казалось, сама природа следила за тем, что делалось в кустах.
Там, в самой чаще слабо тявкнула собака.
— Бушуй отозвался в полазе, — сказал, нарушая тишину, Морозов.
— Ах-ха… Ах-ха… — стали отзываться другие гончие.
— Слушь к нему! — наставительно крикнул невидимый в балке Винодей.
В кустах гончие шуршали сухим листом и травою, валясь на голос вожака… Изредка раздавалось взволнованное повизгивание собаки и почти шепот Винодея:
— Слушь к нему!
Зеленая занавесь скрывала происходящее в балке, и тем напряженнее была жизнь кругом.
И… тихо… совсем близко от Димитрия… красно-желтым пушистым комком на коричнево-зеленое поле выкатила матерая лисица… Она была так недалеко от Димитрия, что он отчетливо видел ее белую грудку и черные, вперед настремленные уши над широким лбом.
Ему казалось, что он видел, как огневыми точками горели ее глаза.
За лисицей воззрился мышиный Рамзай Тебенькова. За ним сам Тебеньков, нагнувшийся к передней луке на распластавшейся над степью в быстром карьере лошади. И сейчас же сбросили собак пани Морозова и Святослав Михайлович, и стало видно, как доспевал злыми ногами Рамзай, а Рамзая быстро настигал красный могучий кобель Святослава Михайловича и белая сука пани Морозовой.
— Улю-лю-лю! — вопил Тебеньков, молотя лошадь тяжелою плетью.
— Улю-лю-лю! — вторил ему Святослав Михайлович, и за ним, визжа, сама не замечая того, неслась в развивающейся амазонке Морозова.