Встречные казаки, кто постарше, останавливали Мануила.
— Здорово дневали! — звонко говорили они. Были они смуглы и чернявы. Бегали их маленькие карие глаза под черными тонкими бровями.
— Спасибочко, родные, — отвечал дед и совал встречному широкую заскорузлую ладонь.
— Звиткеля будете?
— Мы-то, донецкие.
— Владычице поклониться пришли?
— Вот именно.
— Ну и похода (Погода (местн. говор)) нонешний ход. Ай-я-яй, какая похода… Жара…
Говорили по-своему, мягко и ласково.
У собора толпился народ. На станичном правлении были вывешены флаги: бело-сине-красные и бело-желто-черные. Висели неподвижно и торжественно. Под ними, на светлой пыли узкими пластырями лежала от них густая синяя тень.
В соборе был шепот и шарканье ногами. От каменных плит пола шел холодок, и со света темная казалась церковь и неразличимы лики святых. В огневом пятерном ожерелье высоких паникадил, в тысяче ровных спокойных язычков восковых свечей, на высоком аналое лежала икона.
Подле нее стояли старые казачки. Темная монахиня Старочеркасского монастыря ровным контральто читала акафист. Роняла с бледного воскового лица с горящими черными глазами бесстрастным голосом — страстные слова веры, упования и любви. Старухи-казачки крестились, шепотом повторяли за нею и глядели, не отрываясь, на темный лик в богатом серебряном окладе, окруженный живыми цветами. Вяли в сумраке собора розы, астры и георгины и выдыхали, увядая, свой густой и пряный запах. Непрерывным потоком шли люди приложиться к иконе.
Дед Мануил тоже прошел со всеми по ковровой дорожке, медленно склонил негибкие колени, согнулся, оперся костяшками пальцев в пол и поклонился, прижимаясь лбом к полу. Постоял на коленях, перекрестился, встал и снова стал дед на колени и припал в земном поклоне. Тяжело вздыхал. Нелегки ему были эти поклоны. Поклонился и в третий раз. Когда вставал, всякий раз глухо об пол, покрытый ковром, стукала шашка. Вот подошел и приложился сухими губами к серебру ризы.
За ним подходил Димитрий. Крестился торопливо и небрежно. Смущали его старые казачки, и мешала монахиня. Стал на колени только раз, ткнулся губами без поцелуя в холод металла ризы, уронил рукавом тяжелый цветок махровой мальвы, встал и пошел прочь, бирюком глядя исподлобья по сторонам.
Было чего-то стыдно, страшно и хотелось скорее уйти.
Дед Мануил отошел в сторону, давая дорогу другим, но не уходил, а стал впереди старух и так же, как они, смотрел острым медвежьим взглядом на икону… Слеза струилась по его морщинистой щеке. Шептал восторженно: Радуйся, Невесто Неневестная.
Когда они вышли из церкви, жухлыми и тусклыми показались Димитрию ярко озаренные солнцем хаты, недвижимые тени от акаций и скучным небо, насыщенное синим зноем.
Дед Мануил шел рядом. Торжественный, радостный и праздничный.
— Ну вот, Митенька, и сподобились. Поклонились Заступнице нашей Донской. Она — Мать Бога нашего. Ей молиться — Она скоро услышит. Скоропослушница Она. Перед Престолом Божьим стоит, предстательствует за нас, грешных. Ты Ей скажи, а Она услышит и замолит у Господа Нашего Иисуса Христа.
Остановились у дедова однополчанина, казака Агафошкина. Агафошкин был ростом немного менее сажени, а лицом на Петра Великого похож, как его на картинах рисуют. Любил он поговорить о божественном. В переднем углу висел у него большой, на камне писанный раз — Нерукотворный Спас. И был Спас изображен на полотне в терновом венце и с кровавыми каплями на светлом лбу и на щеках.
— Чтой-то у вас, Гавриил Макарович, за Спас такой, не по-нашему писан? — спросил дед Мануил.
— А это из Польши я, как в полку служил, принес. Рассказывал мне тамошний священник. Как шел Христос на муки и крестную смерть… Устал сильно и захотел утереть лицо. И была тут женщина одна — Вероника. И подала она Ему полотняный плат. И вот — утерся им Христос. Отдал плат Веронике. А как пришла Вероника домой, развернула тот плат, — глядь, а на нем лик Христов и запечатлелся. И венец терновый на Нем, и капли крови видать… Долго где-то в Персии хранился тот святой плат, и когда везли его оттуда на корабле по морю, то разыгралась буря и потонул корабль, а с ним и тот плат. А еще сказывают: был подобный образ в одном городе. Когда, значит, в старинные времена воевали Иерусалим, то осадили неверные город, а жители поставили образ в воротах и зажгли перед ним лампаду, и как не могли они отстоять город, то замуровали камнем с известкой тот образ и лампаду с ним вместе. И прошло с той поры много лет. Отняли опять тот город от турок, разыскали то место, где был, значит, замурован образ, и стену разобрали. Смотрят, а образ стоит в неописанной красоте, и лампада как зажжена, так и теплится. А поболе ста лет прошло.
— Негасимая, значит, — тихо говорит Мануил.
— Чудотворная, — отвечает Агафошкин. Димитрий сидит в углу, слушает, думает и молчит.
Видит, что дед Мануил и Агафошкин верят всему этому. А сам Димитрий не верит.
«Как бы не так, — думает он. — Масла-то в лампадке, поди, всего на одну ночь хватило бы. Под праздник мамаша зажгут перед иконами, а ночью проснешься, она уж и погасла, масло выгорело, а тут побольше ста лет. Опять же, ежели икона замурована была, то не было воздуху, а учитель Ляшенко доказывал, что без воздуха огонь не горит. Ему для того кислород нужон, а кислород в воздухе. Сказать им… да не поймут».
Не смел он сказать. Но чувствовал свое превосходство над старым дедом и Агафошкиным.
Мануил смотрит на образ, шевелит под усами губами. Вспоминает что-то. Видятся ему города турецкие. Адрианополь, Сан-Стефано, стены каменные, башни зубчатые, видит мечеть Адрианопольскую красоты неказенной, вспоминает и самый Царь-Град и как вошел он посмотреть мечеть святой Софии. Вошел и видит: на колонне, под известкой, Спасов Лик на солнце просвечивает темными красками. А зашел сбоку, и нет ничего. Будто так померещилось. И кажется ему, что он и тот город видал, где была замурована чудотворная икона.
Много повидал на своем старом веку дед Мануил и много рассказывал он Димитрию. Но не верил ему Димитрий. «Брешет старый дед, как собака брешет. Представится ему, он и рассказывает невесть что. А на деле — нет ничего».
XI
Поднимали икону с ночи до рассвета.
Когда выходили, остановился Агафошкин на крыльце, потянул ноздрями теплый, влажный воздух и воскликнул:
— Ай-я-яй! Ну, и ночь же хорошая Духовитая ночь!
И чем только не пахла, не благоухала эта ночь. Свежим пшеничным зерном, урожаем, сложенным в скирды, цветущей гвоздикой, спелыми яблоками, тмином и мятой напоен был воздух, и примешивался сюда едва уловимый запах солнцем согретой, степью облюбованной воды, светло-желтым простором текущей под станицей. Пахло в станице влагою донской волны. Тихим седым Доном там пахло.
Огнями, как в Светлый Христов праздник, горела станица. Сквозь зелень садов сквозили освещенные окна, бросали яркие желтые блики на листья деревьев и кустов, ложились пятнами на улице. У церкви и по улице, спускавшейся к донским пристаням, глухо гомонил народ. Атаманская рыжая тройка, запряженная в коляску, погромыхивала бубенцами. В церковь дед Мануил и Димитрий не могли протолкаться. Стояли в толпе на площади, ждали. Видели сотни огоньков, светившихся в темном четырехугольнике раскрытых дверей храма, и под ними, точно черный горох, головы людей.
Ждали долго. Ночь спадала. Огневое зарево, сиявшее вдали над Ростовом, стало меркнуть. Гасли по хатам огни, выступали лица окружающих, казались бледными, усталыми и неживыми. Старый Мануил, кряхтя, отошел к домам и присел на рундук.
Толпа у собора заколыхалась. Послышалось пение, стали громкими вздохи старух, где-то в отдалении кто-то кричал и плакал, причитая. В притвор над темною толпою знаменами распростерлись хоругви, сдавились в дверях и обрисовались, тускло, блистая, на белом камне все светлеющей церкви.