Плясала тогда Евгения русскую по маленькой горнице, помахивала платочком, сгибалась, а Димитрий и сестры пели хором плясовую.
Тетка Авдотья Нефедовна, красивая, сухая баба, с острыми темными глазами на хитром лице, говорила Евгении:
— Смела ты, девка! Ох, не сносить тебе своей головушки, Женечка, не соблюсти тебе девичьей чести.
— А на кой она мне ляд сдалась, мамаша? — нагло улыбаясь и кося глазами на Димитрия, говорила Евгения. Притаптывала ногами, пристукивала каблуками, ходила по хате, юбками и рукавами кофты задевая Димитрия. От нее веяло весною. Напевала сквозь зубы ярмарочную частушку: «Корсетка моя — голубая строчка!»
Молод и несмышлен тогда был Димитрий, что парной теленок.
Спали все вместе в одной горнице, и не понимал Димитрий, зачем три раза в ночь выходила Евгения наружу и всякий раз тяжело вздыхала в дверях. Думал: живот у ней болит, луку объелась.
А теперь, пригретый в шубе на солнце, томился о Евгении.
«Сестра она мне… Двоюродная сестра… А что ж? В Библии и не такое читал мне дед Мануил».
Жмурился на сеянце, щурил до слез глаза, раскидался по шубе и не было сил прогнать из ума стройную девушку, притопывающую башмаками и до пола сгибавшуюся в плясовом поклоне.
Звучали неотступно в ушах глупые слова: «Корсетка моя — голубая строчка!..»
XV
После полудня стало тяжело ехать.
Дорогу развезло. Колеса во весь обод уходили в черную и липкую грязь, облипали ею и мягко чмокали. Лошади так напрягались, что мокрые от пота их крупы покрывались мелкими морщинами. Казалось, не будет конца однообразно мертвой и пустынной степи.
В заводскую слободу приехали уже в темноте.
Семена Ефимовича не было дома. Шел выжереб, и ветеринарный врач потребовал, чтобы конюха дежурили на маточной конюшне. На двор выбежали девки. Любка шестнадцати лет, четырнадцатилетняя Маша и Ксюша двенадцати. Они помогли Агею Ефимовичу и Димитрию распрягать, завели лошадей под навес, а сами все смеялись жеребячьим, долгим, шаловливым, блудливым смехом и болтали:
— А в хату мы покамест не пустим. Женюша там моется и одевается. Ксюша, сбегай, посмотри, убралась сестра, а то нет? Ключница Агафья Петровна с заводу за ней пришла, — докладывала Димитрию Ксюша, и все три ржали, как молодые жеребята: — И-хи-хи… И-хи-хи…
Ксюша носилась со двора в хату и обратно на двор.
— Зачем ключница пришла? — спросил Димитрий и нахмурился.
— Мужчинам знать этого не надобно, — сказала Любка, закрывая лицо смуглым тонким локтем. — Много знать будете, скоро состаритесь.
— Она и монисто надевает, — сказала Маша.
— Танцевать будет, — сказала прибежавшая из хаты Ксюша. — Морозовский паныч приехал… Он и вызвал…
— У! Дура девка! Язык у тебя… Не ври, Ксюшка. Говоришь, чего сама не разумеешь, — накинулись на нее сестры.
Наконец пустили в хату. В хате еще стояли глиняные тазы и кувшины, была пролита вода и валялись брошенные полотенца. Тетка Димитрия Авдотья Нефедовна проворно наводила порядок.
— Здравствуйте, гости дорогие, да нежданные. Что невзначай приехали? Мы и ужина вам не сготовили… Сейчас схлопочу чего-нибудь.
Сама бегала глазами, хватала тряпки и прятала в угол. Лицо было лукавое, и суетливо по сторонам сновали глаза.
— Ночевать ложитесь на нашей постели. Сам дома ночевать не будет, а я с девчонками в задней горнице устроюсь.
Шумела горшками, чтобы заглушить хныканье и чей-то увещевающий старый голос, слышные за дверью.
— У, дура!.. — доносились до Димитрия шипящие слова. — Чего с тебя убудет? Паныч хорошенький. Настоящий ангелок. Ты веселая будь. Наливки выпей, станцуй, он, гляди, и совсем тебя полюбит. Он до баб страсть охочь, а тебя давно заприметил… Он тебя не оставит.
Плачущий голос Евгении протянул трясущимся, прыгающим звуком:
— Стра-а-шно!
— По первому разу, оно, конешно, не сладко.
— Сты-ыдно… — протянула Евгения.
— А ты стыд-то забудь. Еще как после полюбишь-то! Смолкли. Настала такая томительная тишина, что слышно было, как шуршала материя платья и скрипели башмаки.
Деревянная, из трех досок сколоченная дверь распахнулась, и в хату вошла Евгения. Лоб ее до бровей был закрыт красным с черными разводами платком, глаза блестели еще не просохшими слезами, и губы, подведенные помадой, были неестественно ярки. Деланно и натянуто улыбаясь, опустив голову и поеживаясь в накинутой на плечи шубке, она хотела пройти мимо Димитрия.
— Здравствуйте, Евгения Семеновна? Куды вы? — спросил Димитрий, становясь ей на дороге.
— Куды?.. Куды?.. — сказала она, теряясь. И вдруг засмеялась тем же наигранным жеребячьим смехом, как смеялись ее сестры. — На кудыкину гору, вот куды. Здравствуйте. Вы чего, на ночь, глядя, приехали?
Шедшая сзади старая женщина, толстая, бойкая, с круглым и желтым, как репа, лицом, выдвинулась вперед и затараторила:
— А вам, кавалер, чего надоть? Что вам Евгения Семеновна невеста, что ли? Идемте, Женечка, по-хорошему на вечеринку.
Димитрий сжал кулаки и хотел что-то сказать, но тетка Авдотья Нефедовна стала перед ним, подбоченясь
— Ишь, заступники, какие нашлись! Тоже, подумаешь, скромники слободские. Им до всего дело! Мать-то думаешь, не понимает свово дела? А?.. У вас, у охалей, все только худое на уме. Ракло! (Ракло — босяк, мелкий воришка, человек без корней) Чистое мое слово — ракло! Девушке, по-ихнему, и повеселиться нельзя. Все им подавай. Ишь, жених какой выискался. Ну, племяш. Нишкни! Не твово ума это дело.
— Тетенька!
— Сама знаю, что тетенька. Не бабушкой довожусь. А ты тетеньке-то подарил что? Ночевать приехали. Ужином корми их. Ты то знашь, что Ванько мой на железной дороге погибат? А что отец пьяница, ты про то знашь? Ты эту бедность-то понимашь али нет? Что девок табун у меня растет, ты это сообразил? Ей Бог таланту дал танцевать, а я ей заказывать буду. Что ж? Не на ярмарку идет, а к панам, по-благородному.
— Тетенька!.. — снова хотел прервать поток ее слов Димитрий, но унять ее было невозможно.
— Вы-то больно праведные?.. Знаю я вас! Пока сами на девку не полезли, потоль и ваша праведность. Каждый на ее глядит, глазом обсмаргивает. А коли девка за ум взялась, не все из дому, а чего и в дом принести, так им, — ишь, завидно!
Слова продолжали сыпаться как горох.
— У ней, вон, лишней рубашонки нет, ты ей подаришь? Ей вот замуж выходить, приданое шить, так ты холста-то да полотна ей купишь? А так ее, бесприданницу-то, возьмет, думашь, кто! Занадобится она кому на какое ни есть дело? Да… Ты думашь, сваха али сам жених придет, так он ее насчет прошлого спрашивать станет?.. Они о приданом спросят, что, мол, за девкой даете? Они-то знают. С кем грех не случался, какая у нас девка не рожала. А ты свои антимонии разводишь.
Под этот поток слов старая толстуха с Евгенией вышли из хаты, и Димитрию было нужно или замолчать, или принимать решительные меры. Какие?
Кругом метались распаленные девчонки, смеялись, блудливо косили глазами… Авдотья Нефедовна возилась около печи, пахло жареным салом, пришел отец Димитрия, хмуро посмотрел на всех, перекрестился на образа и сказал:
— Ну, тетка Авдотья, давай, чем ни на есть перекусить с дороги. Голодны мы очень. Люба, сбегай к сидельцу, принеси-тка, душа, мерзавчик.
— И-и… кум, найдется и дома для дорогих гостей. Не к чему разоряться.
Димитрий понял, что против течения не поплывешь, и, молча, сидел в углу.
XVI
Всю ночь Димитрию не спалось. Лежа подле отца на широкой кровати, все прислушивался он, не идет ли Евгения. Он надеялся, что то страшное, про что так ясно намекали окружающие, не случится, а все ограничится одною пирушкою да танцами.
Соблюдет себя Евгения.
И сейчас же он думал: «А для кого соблюдать-то? Разве тетка не правду говорит, что никому это не надобно и никто ее об этом не спросит, а всякий спросит, что дают за девкой, да какая она работница».
Злоба подступала ему к горлу.
«Это социальный строй такой. Весь социальный строй переменить надо.