Верно, Ляшенко говорил, что надо так сделать, чтобы не было ни богатых, ни знатных, тогда и соблазну не будет».
Вспомнился ему мальчик в белой шелковой рубашке и в синих штанишках по колена. Коленки загорелые, смуглятся, что яблоко на солнце. Вспомнил его же, как был он на охоте, — на белом киргизе, в барашковой шапочке, в зеленом кафтанчике и в высоких сапогах. Было в нем что-то особенное и кроме одежи. Глаза-то синие, холодные! Паном, видно, родился и умрет паном!
И другие мысли шли Димитрию в голову.
«Вот учитель Краснопольский говорил, что учение социалистов — одна вредная ересь» а надо семью укрепить, уважение и любовь к родителям, девичью добродетель, надо невинность почетом окружить, честную мать уважать, а плохую побить камнями… А как же Мария Магдалина? А как же грешница, которую не позволил Христос побивать камнями?»
В хате было жарко. За тонкой перегородкой храпела тетка. Девчонки шептались и об чем-то пересмеивались. Мысли путались, закипали желания, представлялась в объятиях Морозова тонкая и красивая Евгения.
«Может, ничего и нет. Кто их, панов, знает. Ну… там, танцуют, поют, угощаются. Мало ли он девок в Питере повидал. На что она ему, — мужичка?»
И тут же вспоминался Димитрию старый Морозов, обнимавший размалеванную арфистку на Криворожской ярмарке… «Все они, паны, до девок охочи. Им только подавай. Женька-то губы помадой намазала, напудрилась, надушилась. Знала, зачем идет.
Да, разрушить надо весь социальный строй. Правы были Мазуренки, когда учили отымать у панов землю. Только разорили мы, сожгли их паучье гнездо, а пауки остались. Надо было их самих истребить со всеми их корнями. Безо всякой жалости».
И опять поплыли картины. Голая каменная баба обнимает гуся, а у него из клюва бьет вода, разбивается на мелкую капель, радугой на кусты ложится. Среди степи безлюдной сад, деревья, цветы небывалые, карасики красные плавают. Кто это создал? Они… — паны. Садовник-то, правда, тарасовский мужик, и дом строили тарасовские мужики, дед Мануил помнит, как строили, рассказывал. А вот без панов бы не построили. Сказали бы: «Для чего? Не нужно». И церковь строили и украшали паны. Дед Мануил рассказывал, что мальчика они тарасовского в Санкт-Петербург тогда посылали живописному мастерству обучаться. Небось, сами мужики того бы не придумали».
«Вот, взять, старый дед Мануил… Почитай, ничего, кроме Библии, не читает, а все знает. Когда Мазуренки народ бунтовали, сказал: «Ни к чему это! Глупость одна мужицкая. Стегать их плетьми надо». И радовался, когда казаки перепороли зачинщиков. Говорил тогда: «Жалко, что Мазуренки эти самые не попались. Вот бы кому славно ж… вспороть».
Когда Димитрии ему сказал, что несправедливо, ежели у панов много земли, а у хлопов мало, дед Мануил только бровями повел: «Эва… замолол чего, — сказал. — Ты это понимаешь али нет? Да Морозов-то нешто вечно паном был? Мой дед помнит, как пришел первый Морозов из Симбирской губернии простым мужиком. А сын его был управляющим у Ефремова, атаманского сына, да на полковницкой дочери и женился. Вот они и Морозовы твои. А разбоем счастья не добудешь. Был вот казак Пугачев. Разбоем хотел все добыть. Мужиков да уральских и донских казаков бунтовал. Тоже землю раздавал крестьянам, господ веша*… Ну, а толку-то что? Край разорил. Самого его четвертовали в Москве, а крестьяне еще того беднее стали. Ты свое заслужи, своим будь доволен, а на чужое зариться нечего. Нельзя, Митенька, супротив Бога идти».
«А вот Ляшенко говорил, что Бога выдумали господа». Девчонки за дверью перестали перешептываться и смеяться. Притихли. В хате было темно. Медный, уже невидимый маятник мерно отбивал время, качаясь под деревянными часами, и каждые пять минут что-то скрипело и кашляло в коробке часов. В хате пахло овчиной и становилось душно. Было тихо в заводской слободе. Вся земля кругом спала. Ни один звук не рождался на улице. Ничьи шаги не нарушали ночного покоя.
Евгении все не было…
Под утро Димитрий забылся тяжелым сном. Проснулся, — было уже светло. Солнце ложилось желтыми клетками на глиняный серый пол и жемчугами играло в пылинках. Отец пил чай. На красной с белым узором скатерти стоял медный с продавленным боком самовар и чадил кислым ладанным дымом. На скатерти лежали баранки и в граненой стеклянной сахарнице пожелтелые, отсыревшие куски сахара.
— Ну, вставай, Митя! Одевайся, умойся, причешись, да и пойдем к панычу.
XVII
В коридорах заводского флигеля Димитрия с отцом встретила смуглая красивая девка. Она чистила ботинки со шпорами, косила глазами на Димитрия и хихикала.
— Погодить малость придется. Еще не встамши, — сказала она, густо намазывая ваксой шпору. — Посидите. Может, скоро и выйдут.
Сейчас Димитрий не думал об Евгении. Его тяготили свои мысли. Отец еще дорогой наставлял его, что отвечать молодому панычу.
— Он, Митя, хороший. Да они все хорошие были, и отец, царство ему небесное, и дедушка, зла нам не желали. Помогали, где можно. Без них-то хуже стало. Ты, значит, просись трубаческим учеником, а там уж твое дело талант свой оказать. Господь поможет, и в люди выйдешь.
За этими словами, за думами о том, что придется шапку мять в руках да отвечать на вопросы паныча, выскочила из головы Евгения. Димитрий вздрогнул, когда вдруг он увидал ее здесь, в коридоре.
Она вышла в коридор из комнаты, в платке и в шубке на опашь, хотела куда-то идти мимо Ершовых, но, заметив их, бросилась бегом к выходной двери. Димитрий успел заметить красное, заспанное лицо, растрепанные волосы и незаплетенную полураспущенную косу, широкою, темною, пушистою кистью мотавшуюся сзади. Еще заметил, что Евгения в не застегнутых сапожках.
Евгения шалыми глазами встретилась с упорным, тяжелым взглядом Димитрия и исчезла на двор.
Чистившая башмаки девка взяла их и пошла к двери, откуда вышла Евгения.
— Сейчас доложу про вас пану, — сказала она.
— Я, папаша, не пойду, — решительно вставая, проговорил Димитрий. — Говорите, что хотите. Делайте, что хотите… А я не пойду!
— Митенька! — взмолился Ершов.
— И не просите, папаша! А то я такого наговорю, что хуже будет.
— Как же, Митенька! Паныч поглядеть пожелает.
Димитрий, не отвечая, вышел из коридора. Он увидал Евгению у ворот. Она, нагнувшись, застегивала башмаки и, заметив Димитрия, засунула волосы комком под платок побежала по улице, на ходу вдевая руки в рукава шубки.
XVIII
В хате шумел и бубнил пьяный Семен Ефимович. Он лез целоваться с Димитрием.
— Митенька… Митюшенька. Вот этаким я тебя помню. Племяш родной… Любка, паскуда, тащи ему пирога и водки. Ты, брат, пойми, какое событие у нас. Корр-дел-лия ожеребилась. Сам управляющий приходил. Я фонарем свечу, а он подходит. Значит, ему уж нарядчик с конюшни протелехфонил. Да… подходит он, значит, к деннику. Я шапку снял. — «Здорово, — говорит. — Семен». — «Здравия желаю, ваше высокоблагородие». — «При тебе Корделия ожеребилась?» — «Так точно». — «Ну на, вот тебе рубль на водку, да посвети мне»… Свечу… «Кобылка?» — спрашивает. «Кобылица, ваше высокоблагородие». Он смотрит. На соломе Корделия стоит. Большущими глазами глядит на нас, вздыхает. Под ею жеребок. Рыжий. От колена ножки как в серебре. Мордочкой тыкается, сиськи ищет. А мать его языком лижет. Осмотрел это он жеребеночка. «Рыжая будет?» — это он, значит, мне говорит. «Рыжая, ваше высокоблагородие, золотисто-рыжая». В отца. А отец ейный Рубин — ну и лошадь, доложу тебе, дир-боевских кровей. Это не жеребенок родился, а прямо, можно сказать, — премия! Я и говорю управляющему: «Ваше высокоблагородие, ее бы «Премией» назвать». А управляющий отвечает: «Нет, пусть будет Русалка. Отец Рубин, по отцу пусть будет: Русалка». Так вот, Митя, какое у нас событие.
— А я вам, дядя, другое событие скажу. Ваша Евгения с молодым Морозовым ночевала.
— Ах, ты!.. Я давно уж подумывал, что так будет. Ну, и стерва… все они, Митенька, стервы… Так вот управляющий-то, значит, и говорит мне: «Мы Русалку молодому