— Не намаялась! — сказал солдат и потрепал ее по шее. — Ну, домой, что ль? Но Русалка опять опустила губы в воду и сделала вид, что пьет… Ей нравилась наружная свобода вне денника, нравилось заставлять дожидаться себя.
Она подняла голову и прополоскала зубы.
— Ну! Айда! На место!
Русалка круто повернулась на задних ногах и в два коротких прыжка вскочила в денник.
Фыркнула, визгнула и, вдруг успокоившись, подошла к кормушке, где лежало с вечера нетронутое сено.
Она погрузила морду в душистое, дорогое, нарочно для нее покупаемое сено и стала разглядывать и ворошить его, выбирая самые вкусные травинки. Она делала так, как делает барышня, выбирающая из коробки конфет самые любимые: японскую вишню в засохших точно крылья палевой бабочки лепестках, сливочную помадку, тертый в темном сахаре блестящий, как глаз лошади, каштан. Русалка отыскала стебелек тимофеевки с маленьким жухлым колпачком и, взяв его в рот, долго смаковала, потом решительными движениями головы раскидала сено и достала кончиками губ пахучую мяту, пожевала и бросила. Вот схватила коричневый рыжий цветок клевера, потянула за ним его трилистник и стала разглядывать, будто искала на нем счастье в четыре листочка.
Задумалась…
Кажется — отпусти ее, — мигом степь родную отыщет. И встала степь в ее памяти.
Осень звенит по лазурной степи. Паутинка плывет в воздухе все вверх да вверх. Пахнет полынью, конским навозом, хлебом и дымом. Невдалеке пыхтит локомобиль, и стрекочут молотилки. Русалку вывели. На ней уздечка, а поверх крепкий тесьмяный недоуздок (Недоуздок — уздечка без удил, с одним поводом). На дворе стоит телега с низким задком. К задку привязаны длинные жерди и в них провисает рядно (Рядно — толстый холст из конопляной или грубой льняной пряжи, употребление которого было распространено в южных областях России и Украины). В рядне накидано сено. Рептух (Рептух — плетеная сетка, из которой в дороге кормят коней овсом) устроен.
Старший конюх и калмык Санжа привязали ее к рептуху. На ней легкая попона, белая в клетку синими и красными строчками, обшитая красной тесьмой. Под хвостом непривычно беспокоит подхвостник. Но, должно быть, это красиво!
Вышел старик и с ним Сергей Николаевич.
— Ну, счастливо! — сказал старик.
— Час добрый, — пожелал старый конюх. Калмык ничего не сказал. Только губами почмокал
Было сожаление в этом чмокании, и от того стало грустно Русалке.
Сергей Николаевич и с ним чужой солдат влезли к мужику в телегу. Санжа и старший конюх стали сзади Русалки. Телега тронулась, потянула веревку, надавила на темя тесьмою недоуздка, и Русалка пошла. В пять пар глаз глядели на нее.
— Ну, что? Идет, что ль?
— Идет. Она у нас — умница!
Помнит Русалка это солнечное октябрьское утро, длинную дорогу, вьющуюся по золотой степи с балки на курган, с кургана на балку. Такая однообразная дорога, пустынная, одинаковая, бесприметная, а пусти Русалку, и без примет нашла бы путь домой.
Повстречалась арба, круто навитая хлебом. Бело-розовые волы медленно брели, сопя и блистая слюнявыми, мокрыми носами.
На снопах наверху лежали девки в широких белых платках. Скалили зубы, смеялись чему-то. Кричали: «Продали, что ль?» Тихо скрипели колеса, махали хвостами волы. Проходили, точно видение.
Русалка сделала вид, что испугалась, и кинулась в сторону. Жерди рептуха затрещали. Сергей Николаевич и задремавший солдат сорвались с телеги и подбежали к Русалке.
— Но! Балуй! — грозно солдат и ласково Сергей Николаевич крикнули на нее.
Русалка только скосила темную пучину глаз на Сергея Николаевича и успокоилась. Она вовсе не боялась… просто так… поиграла…
— Ишь, ты… Пужливая. Ай волов не видала?.. Молоденькая!.. — сказал солдат. — А она, ваше благородие, ничего… Благонравная будет кобыла! Ну, и красавица!
Загляденье!
Стало приятно… От самых ли слов, от звука ли голоса, полного ласки.
… Красавица!.. Загляденье!..
В сиянии солнечных лучей, на ровном поле золотисто-желтой степи, перемежаемой бурыми простынями выгорелой целины, показался предмет, привлекающий внимание Русалки.
Она насторожилась, напряла уши и не сводила с него теплых, под навесом густых ресниц, глаз. Это был восьмиконечный, золотой крест, появившийся над степью. Широкая балка белыми меловыми откосами и осыпями прорезала степь. По ее краям расползлись белые хатки, словно овцы по полю. Плетеный тын и почерневшие от зноя вишневые сады легли между ними причудливыми тенями. Вот спустились на широкую площадь. На площади стоял белый о пяти куполах луковицами, с золотыми крестами, широкий, кубической формы собор. Низкие пыльные ступени вели к дверям, и в их прохладной прозрачности мелькали огоньки свечей в черной глубине.
Наискось от собора был двухэтажный дом и при нем двор с каменными воротами, куда завернула телега. Пахнуло жильем, острым аммиачным запахом, теплым духом коровьего навоза, дегтем, печеным хлебом и дымом. Колеса загромыхали по большим камням, и телега вошла под навес. Натаскали соломы, задвинули Русалку за теле-
Устроили ее перед рептухом, принесли свежего душистого степного сена и, уже под вечер, напоили и дали овса… Устроили ей так, чтобы она могла лечь. Но она не ложилась. Она устала за этот день ходьбы за телегой, но необычность впечатлений и одиночество ночью ее тревожили. Лошадей, привезших телегу, увели.
Сбоку от Русалки была стена. За стеною, в хлеву тяжело шевелились волы, и в окошко вырывался душный и теплый запах скота. Странным казался двор из темноты навеса.
Большие окна бросали красные пятна света. Хлопали двери и когда открывались, то полоса света прорезывала двор и освещала журавель, сруб колодца и стадо овец, притаившееся в углу, за низкой решеткой.
Приходили и уходили люд. Солдат устроился спать в телеге.
Ночью вдруг пришел Сергей Николаевич, босой, в серой шинели, надетой поверх белья. Русалка насторожилась.
— Не спишь, Русалочка?
К губам подошла рука. На ней что-то белое. Русалка лизнула. Сладко на языке… Она испугалась.
— Это сахар.
Солдат заворочался в телеге. Поднял голову.
— Вы, ваше благородие?.. Не ложится… Крепкая лошадь будет.
— Сахар не ест.
— Приобыкнет, полюбит.
— Ты спи, Тесов. Я постою с нею.
Во дворе светил месяц. Яркие квадраты окон потухли. Волы и овцы затихли. Серебряным сумраком был наполнен двор. Нежно ласкала теплая человечья рука по шее, под гривой, проводила по ноздрям и прижимались горячие губы к ее губам, к глазам, к обтянутым шелком тонкой шерсти ушам. В этой ласке было столько нежности, что Русалка тянулась головою к ласкающей руке, отдавала ей всю себя и испытывала спокойствие и сладость любви.
Когда уходил он, ей хотелось тихонько заржать. Позвать его, как звала она когда-то свою мать, старую Корделию. Не посмела.
Русалка потянула ноздрями воздух и тряхнула головою. Одна прядка гривы свалилась на правую сторону шеи.
Прогнала воспоминания.
Много было и страшного и хорошего с тех пор, как отдала она всю себя Сергею Николаевичу.
Но обаяние той первой ночи в Тарасовке и той ласки хозяина, когда, одинокая, она стояла в сарае и страшен был серебряный сумрак двора, — все не могла забыть. Стала она в ту ночь связанною с ним навсегда.
Стала — ЕГО лошадью.
III
Дневальный прошел по коридору, прибрал навоз, подошел к дверям и распахнул обе створки. Из сумрака плохо освещенной конюшни на дворе казалось светло. Полный месяц висел в небе. По небу белые и темные, обрывками, как дым, стремились тучи. Казалось, что они стояли на месте, а месяц быстро катился, нырял в них, срывался, сквозил через них перламутром и выкатывался снова, все на том же месте над среднею трубою караульного флигеля.
Это было необычно, и Ветютневу страшно было смотреть на игру месяца в небе. Глубокий снег на дворе, перебуровленный конскими ногами, днем, на солнце, потаял, а ночью примерз прозрачными хрусталями. Двор был — серебряное озеро, покрытое мелкою рябью волн.