Твердо, шагая по глиняному полу, Макар Петрович подошел к офицеру и, приложив руку к козырьку, четко отрапортовал:
— Ваше благородие, на конюшне 3-го эскадрона Кавалерийского Его Величества полка происшествий никаких не случилось.
Все так же сумрачно было на конюшне, темны были длинные окна, не дававшие света, сопел Контрабас и вздыхала Мушка. Так же лежали лошади на соломе, погруженные в сон или дремлющие с открытыми глазами, и спертый ночной воздух чуть ел глаза молодому корнету. Но от ритуала рапорта все приобрело иное значение. Дежурный шел, не торопясь, разглядывая, нет ли упущений.
Все было исправно, как всегда, в Его Величества полку. Попоны, однообразно сложенные, лежали на полках, обтянутые троками, седла висели на кронштейнах, мундштуки и трензеля были начищены. На конюшенных столбах были повешены металлические копытные расчистки, соломенные жгуты и щетки для соскабливания грязи. Против водопоя стояли бадьи для замывки ног, торбы висели длинным рядом. Во взводах дневальные, в фартуках, с метлами в руках, вытягивались перед офицером. Никто не спал, нигде не пахло табаком и не было раскидано навоза.
У денника Русалки дежурный приостановился.
— Скачет? — коротко спросил он у Тесова.
— Так точно, ваше благородие.
— В час добрый. Сменюсь, приеду посмотреть. Впереди бежал Буран. Он оглядывался и точно спрашивал: «Ну, куда дальше?»
Обошли весь полк. Проходили по душным эскадронным спальням, где кисло, пахло портянками и людским потом. Дежурные сидели за столиками с лампами и писали письма домой, они вставали с рапортом и, провожая коротко отвечали, когда корнет показывал на пустые, чисто постланные койки.
Дневалит на конюшне… В госпитале… Болен… В околодке… В карауле… Вестовым при собрании. Все было в порядке. Сапоги стояли с левой стороны, рейтузы сложены, белье разложено. Дежурный прошел в собрание. Когда проходил по залу, луна освещала картины на стенах. Он задержался перед большим холстом в золотой раме.
Атака полка на пехоту Наполеона. Внизу, убитый, с окровавленным лицом, лежит мальчик — корнет Багговут. «Так умереть! Счастливец!»- подумал дежурный и пошел в дежурную комнату.
Там, на столе, под лампой с синим абажуром лежала книга: «История конницы». Диван с подушкой был не смят. Корнет на дежурстве никогда не ложился. Делал он это по убеждению.
Он сел за стол и поласкал Бурана. Дал ему сухарик. Собака умными, маленькими, медвежьими глазами посмотрела на офицера, повиляла хвостом и попросилась выйти. Офицер знал ее повадки и выпустил на лестницу. Буран спустился и неторопливо побежал, останавливаясь и обнюхивая низкие черные тумбы, к наружным воротам, где топтался рослый солдат, казавшийся огромным от широкого и тяжелого тулупа и грубых валеных калош — кенег. Подле него, на белом снегу, улегся Буран, протянул передние лапы, положил на них морду и задумался.
Никто этому не учил Бурана. Его маленьким, точно клубок черной шерсти, щенком привез из Олонецкой губернии офицер, ездивший туда на лосиную охоту. Буран, подрастая, осмотрелся. Он не признал хозяина, но счел своим хозяином весь полк. Ночи он проводил у ворот, прислушиваясь чутко, и, стоило выйти командиру полка или дежурному по полку, Буран бежал, чтобы обойти с ним полк. Днем он наблюдал в стороне за ученьем, но не гонялся за лошадьми, не играл с другими собаками, а важно сидел или лежал у панели. Ни один эскадрон не мог считать его своею собакою. Он был ровен со всеми. В часы обеда он являлся в столовую то одного, то другого эскадрона, где его подкармливали солдаты. Иногда ходил по офицерским квартирам. Жена полкового адъютанта пыталась приручить его. Его вводили в комнаты, давали нарочно для него сваренную овсянку с мясом, мягкая ручка гребнем расчесывала его длинную шерсть, щекотала за ухом, надевала на него красивый ошейник. Буран был вежлив. Он вилял хвостом, благодарил за угощение, лизал руку, лежал подле молодой женщины на мягком ковре и казался благовоспитанной комнатной собакой. Но не проходило и получаса, как он бежал к двери прихожей, царапал пол и повизгивал, прося свободы.
Уйдя на двор, он, прежде всего, освобождался от ошейника. Точно показать хотел, что он ничей.
У него как будто расписание было, к кому и когда ходить.
— Барыня, Бурашка пришел, — докладывал денщик.
— Ах, Бурашка! Зовите его… Надо его накормить. Что у нас есть?..
Бурашка ничего сам не просил. И ел он не жадно, не торопясь и не много. Поест и уйдет.
— Какой неблагодарный!
— У него, барыня, дело. Сейчас на ученье шестой выводят.
И верно, Буран бежал к шестому эскадрону и становился сзади вахмистра, важно осматривая солдат, выходящих из конюшни с лошадьми.
Летом Буран ездил в лагерь. Из лагеря он самовольно отправлялся на Красносельскую станцию, забивался в вагон под скамью и ехал в Петербург. В Петербурге бежал в казармы. Будто хотел убедиться, все ли там без него в порядке. Когда Буран пропадал из лагеря, писаря спрашивали по телефону в оставшейся для ремонта команде-
— Бурашка у вас?
— Вчора приехал.
— Ну-ну…
А дня через три звонили из Петербурга: — Буран к вам вернулся?
— Только сейчас со станции прибег. Жарко ему. Не надышится. Вас, значит, проведал и опять на дачу.
Все высшее начальство знало Бурана. Бывало начальник дивизии встретит кого-нибудь из офицеров расспросит про полк и уж непременно скажет в конце разговора: — Ну, а Буран ваш как? По-прежнему у ворот и провожает при обходе?
— По-прежнему, ваше превосходительство.
— Замечательно умная собака. Никто его не учил?
— Никто.
— Поразительно!
Буран лежал подле дневального, раскинув пушистый лисий хвост по снегу. Он смотрел на улицу, на деревья полкового сада за низкой оградой и думал свои собачьи думы.
Так же, как Русалка, как солдаты полка, как корнет
Егорьев, Буран гордился полком. Точно биение тысячи сердец людских и конских, одинаковое, размерное, бьющееся одним желанием, чтобы полк был лучше и краше, отдавалось в его собачьем сердце и заставляло его желать лишь того, чего желал их командир: красоты, порядка, доблести их славного Его Величества полка.
Бурану было приятно в теплой, косматой шубе лежать на чистом снегу, смотреть в прозрачную синеву ночи я чутким ухом слушать ему одному слышные и понятные шумы казармы.
V
В тот самый час, когда Русалка, проснувшись от сна, попросила пить, ее хозяин, поручик Сергей Николаевич Морозов раздраженно ходил по кабинету, поглядывая на медленно прикалывающую к волосам большую шляпу блондинку с маленьким пухлым носиком и красными заплаканными глазами.
Кабинет был убран банально, как, вероятно, было убрано три четверти кабинетов холостых офицеров кавалерии. На стене — ковер. Темный, под персидский. Белые уголки синие, малиновые и черные разводы в хитром восточном рисунке, белые космы ниток по краям. На ковре две полковые пики с флюгерами — крест-накрест, ружья, пистолеты, ножи, кинжалы, сабли и шашки. Под ковром оттоманка (Оттоманка — широкий мягкий диван с подушками вместо спинки) с мутаками (Мутаки — подушки восточного типа для оттоманки) и подушками восьмиугольный столик, черный с перламутровыми вкладками, квадратный пуф из двух подушек и ковер на полу. У окна письменный, тяжелый, дубовый стол с бронзовым прибором и невинно-чистым розовым клякс-папиром (Клякс-папир рыхлая — бумага для просушивания написанного чернилами). На столе чаще стояли бутылки или стаканы с чаем и вином, чем лежали бумаги. Перед столом кресло. У стены еще два мягких восточных кресла со столиком между ними. Камин с зеркалом и часами, пыльные портьеры этажерка с серебром призов и в уеду пианино. Все простое, рыночное, купленное без уменья, без вкуса, только затем, чтобы наполнить комнату.