Сергею Николаевичу Морозову шел двадцать шестой год. Он был высокого роста, худощавый, крепко сбитый, ловкий, мускулистый и сильный. Молодые черные усы прикрывали верхнюю губу красиво очерченного рта. Волосы были густы, лицо покрыто загаром.
В белой крахмальной с золотыми запонками рубахе, заправленной в рейтузы, и в высоких сапогах со шпорами он остановился у окна с плотно задвинутыми портьерами и следил за каждым движением одевавшейся женщины.
— Чего вы от меня хотите, Нина? — сказал он.
Женщина повернула заплаканное лицо от зеркала и долго, с упреком смотрела на офицера синими, цвета незабудок глазами. Морозов выдержал ее взгляд. Он считал себя правым. Никаких обещаний он ей не давал. Сошлись они совершенно случайно. Такие связи, Морозов это знал, всегда сопровождались какими-то упреками совести, недолгими, но мучительными. Так было, он помнил, и тогда, когда на конном заводе он, распаленный с утра зрелищем случки жеребцов, сытно накормленный, днем отоспавшийся, вошел в отведенную ему комнату и пожилая женщина, ключница, стелившая постель, посмотрела на него все понимающими глазами и сказала:
— Паныч, аль девушку привести? Это было шесть лет тому назад. Он был только недавно выпущен в офицеры и почти не знал женщин. Он покраснел, ничего не ответил и пожал плечами. — Хорошая девочка. Чистенькая. Ежели сотенной не пожалеешь, приведу. А они люди бедные. Им поможешь. Он еще раз пожал плечами, мучительно покраснел, отошел к окну и выдавил из себя: — Ну, ладно!
В маленькой комнате заводского флигеля от растопленной железной печи было тогда душно, жарко и угарно Выпитое за ужином вино бродило в голове. Он ждал нетерпеливо, ходил взад и вперед по комнате, ложился на постель и снова вскакивал…
Прошло два часа. Не было никого. Он разделся, потушил лампу и лег. И только лег, к нему постучали.
— Войдите, — крикнул он и сейчас же обхватил горячими жаждущими руками стройную девушку в шубке. Он целовал крепкие, пахнущие весенним морозом щеки, упругие губы, и она отдавала ему поцелуи, смущенно смеясь, а когда он повлек ее к постели, прошептала:
— Угостите, паныч, наливкой… Страшно мне.
Она хотела одурманиться. Но он не понял ее. Срывал с нее одежды и торопился…
Утром, когда сквозь тонкую полотняную штору ясный день вошел в комнату, он разглядел ее.
Она крепко спала на пуховике. Лицо было строго и красиво. Глаза в темной опушке ресниц были сдвинуты, и полураспущенная коса змеею вилась по подушке.
Ему вдруг стало стыдно того, что случилось. Ему хотелось пролить у нее прощения. Вся душа его горела. Он говорил себе, что он женится на ней, что такой красоты нигде не сыскать.
Только утром узнал, что ее зовут Женя Ершова и что она дочь заводского конюха. Нежно и ласково простился он с нею, когда она заторопилась домой. Через час принимал он ее дядю, просившего за сына, и готов был все узами для него. Ему казалось, что он теперь какими-то Женю, связан с этой семьей. Он мечтал, как воспитает Женю, разовьет, будет учить, как после женится на ней.
Ждал ее на следующий вечер, но она не пришла. Это огорчило его и вместе рассердило. На другой день он уехал в Петербург все еще под впечатлением Жени Ершовой. А тут в Петербурге эта глупая, случайная встреча с Ниной Белянкиной и вот эта связь, длящаяся шестой год и уже надоевшая.
Он вспомнил, как это началось.
Вернувшись тогда в Петербург, он сразу попал в наряд на похороны какого-то генерала.
Снег еще не был убран с улиц, ночью пронеслась нал городом мартовская вьюга и припорошила старый темный снег новыми белыми сугробами. На снегу красиво рисовались их эскадроны, ожидающие выноса тела из Симеоновской церкви. В это время мимо полка проехали на извозчичьих санях две женщины. Одна некрасивая, черная брюнетка, другая блондинка, юная, с задорно вздернутым маленьким носиком и ясными большими голубыми глазами, цвета выгоревших на солнце незабудок. Маленькая, пухленькая, в мягкой котиковой шубке и такой же котиковой шапочке, она широко раскрытыми, детскими, точно чему-то изумленными глазами смотрели на Морозова.
Они доехали до Литейного проспекта, повернули обратно и, доехав до Фонтанки, снова поехали к Литейному. Так проделали они три раза, и все три раза блондинки смотрела все теми же изумленными глазами на Морозова.
Раздалась команда. Вынули шашки из ножен. Трубачи заиграли «Коль славен». От церкви потянулось похоронное шествие. Когда эскадрон Морозова, сопровождавший шествие, заворачивал на Литейный проспект, в толчее остановленных извозчиков Морозов увидал и тех двух женщин.
Он проезжал так близко от них, что едва не задевал ногою их плеч. Гибким движением он нагнулся с седла к блондинке и шепнул: «завтра в три. В Летнем саду на главной аллее».
Сам он не знал, зачем шепнул.
Просто из озорства. Однако на другой день пошел Летний сад. Он нашел ее одну на скамейке, вправо от пруда. Она рассеянно чертила зонтиком по расчищенному от снега песку. Они провели весь день вместе. Из Летнего сада поехали на лихаче на острова, обедали у
Кюба, бывшего Фелисьена, потом были в оперетке, а когда вышли из театра, он сел на извозчика и приказал вести в казармы. Весь день они вели пустой разговор. Она знала кое-кого из офицеров, расспрашивала о них. Говорили об артистах, о театре, о скачках, порою молчали. Она была молода, свежа и смотрела на Морозова своими точно чем-то изумленными светло-синими глазами. Как пошел он в Летний сад, сам не зная, зачем, так и повез в казармы, не думая ни о чем. Когда приехали, угощал ее чаем и ликером. Она держала себя скромно и робко и он уже терялся, не зная, кто же она такая. Тогда он загадал: если сядет на колени, потащу в спальню. Осторожно привлек ее за талию и потянул к себе. Она стояла у стола, разглядывая книгу, он сидел. Она мягко опустилась к нему на колени. В голубых незабудках стало еще больше изумления, в них был как будто даже испуг. Промолвила капризно:
— Вы меня уважать не станете.
Хотел сказать ей: «А на что тебе, милая крошка, мое уважение». Вместо того схватил ее поперек тела и понес на сильных руках к постели.
Жалобным и тонким голоском она просила:
— Ах, не то, не то… не надо… не надо… зачем вы… что вы делаете?..
А сама помогала ему раздевать себя. Была она беленькая, мягкая, вся чистенькая и нежная. После лежала с ним рядом, охватив его шею голой рукою, курила папироску и мурлыкала тонким голоском:
В два часа ночи она решительно встала и быстро оделась.
— Когда же опять? — сказал он.
— Когда хочешь, — ответила она ласково, мягко и
— В субботу.
— Где встретимся?..
— В Пассаже, в театре… И так пошло каждую субботу. На лето она уезжала дачу, он в лагерь, а осенью встречались, как муж и жена.
Он знал, что ее зовут Нина Петровна Белянкина. Она замужем. У мужа большая переплетная мастерская. Ее муж страстный игрок и по субботам до трех часов играет в карты в Приказчичьем клубе. В полку все скоро узнали про связь Морозова.
Относились сочувственно.
— Ну, как твоя переплетчица? — спрашивал иной раз кто-нибудь из товарищей.
— Вы спросите Сергея Николаевича, как он по субботам книги переплетает, — говорили при нем какой-нибудь молодой полковой даме, и та, зная, о чем речь, заливалась мелким шаловливым смехом.
Все это было просто и удобно. Не мешало служить, увлекаться спортом и не накладывало обязательств. Морозов даже не задумывался о том, что это такое. Знал только, что это не любовь. Если бы пропал Бурашка или погибла его любимая Русалка, это было бы горе. Но если бы вдруг не пришла переплетчица, это было бы только неудобно. И Морозов, думая о себе, никогда не думал о ней.
Он никогда не входил в ее жизнь и не искал знать, что она думает. Он не подозревал, что он занял все ее маленькое сердце, был ее солнцем, ее праздником, ее богом. Неделя в мастерской в душном воздухе, пропитанном запахом кожи и столярного клея, шелест листов переплетаемых книг, стук деревянных молотков и скрип прессов, грубые подмастерья, разговоры с заказчиками… А в маленькой головке с золотистыми кудрями сладкая мечта о субботе, которую она проведет с ним — любимым.