Для него она была приятная подробность жизни, вкусное блюдо, уже привычное. Для нее он был герой одного из романов, какие она непрерывно читала в переплетной. Уединенные казармы, рыночная роскошь казенной квартиры казались ей царством любви и неги. Она не могла уступить его никому. Она соглашалась в душе, что он может жениться на девушке своего круга. Что ж? Она не будет завидовать «ей» и будет молиться за них обоих в прохладном сумраке Симеоновской церкви. Но она не могла допустить, что у него будет другая связь, что соперница заменит ее. Это было оскорбительно, и снести этого она не могла.
А между тем она узнала вчера, что та скачка, какая будет завтра, — скачка «со значением» и призом ее будет благосклонность одной «противной и гадкой женщины», балетной танцовщицы — Варвары Павловны Сеян.
VI
Нина бросила «пронзительный» взгляд на Морозова. Ей казалось, что он не вынесет этого взгляда. Он должен броситься перед нею на колени, целовать ее руки, просить о прошении.
Так всегда бывало в хороших романах.
«Сергей, — скажет она, — я тебя прощаю. Но ты завтра не будешь скакать».
Она знала, что так она никогда не посмеет ему сказать, но в мыслях своих она была гордая и смелая, а он любящий и благородный.
Вуаль, наконец, завязалась. Нина подняла ее надо лбом, собрала складки. В глазах-незабудках было настоящее горе.
Морозов пожал плечами. Ей было пора уходить. Она должна вернуться раньше мужа. Извозчик давно ждал во дворе. Морозов предчувствовал сцену и догадывался об ее причинах, а этой сцены ему не хотелось. Было скучно и неловко.
— Сережа, — сказала Нина. Нежно сквозь слезы звучал ее голос, как тонкая флейта. — Ради меня… Не скачи завтра. У меня дурные предчувствия. Ну, пожалуйста, голубчик!
— Это глупо, Нина.
— Сережа… Пойми же меня… Ты знаешь, Сережа… Я тебя люблю!
Шесть лет она была его любовницей. Шесть лет он целовал ее, и она ласкала его, и в первый раз она сказала ему это слово. Раньше все были шутки, игра вздохов, смешливые поцелуи, нежная болтовня между затяжкой тонкой папиросой и напеваемым мотивом…
Голубка моя, умчимся в края,
Где все, как и ты, совершенство.
Любовь подразумевалась. И теперь это было в первый раз, что она сказала это слово. Морозов, вздрогнул. Оно показалось ему странным и неприятным.
— Любишь? — сказал он.
— А то нет? Зачем же, ты думаешь, я пришла к тебе?.. Я честь свою ради тебя забыла… За кого ты меня считаешь? Ты разве не знал, что я порядочная женщина, мужняя жена, а не какая-нибудь там… балетчица.
— Нина… Что это значит?
— Сергей… Ты вот мне никогда не сказал, что меня любишь… А если бы ты знал… Вся моя жизнь без тебя одно мученье, одна тоска по тебе. Живу и думаю… «В субботу у него». Из-за тебя я и Бога позабыла, ходить ко всенощной перестала. Грех незамолимый, а ты хочешь… — Она опять заплакала, губы сморщились, нос покраснел, и она повторила дрожащим голосом: — Ты хочешь… — взглянула на Морозова и не посмела продолжать.
«Какие они все жалкие», — подумал Морозов.
— Сережа… милый, не скачи завтра! Не надо тебе этого приза.
— Как не надо? Тысячу рублей на полу не поднимешь. Русалка моя готова на скачки. Я столько работал. Полку будет приятно, если этот приз возьму я.
— Не только полку, — злобно сказала Нина. Ее глаза вдруг высохли и только по щекам еще текли слезы. Она вытерла их маленьким платочком и заговорила раздраженно и чуть хрипло, — Сережа… Я все знаю… Ты никогда не любил меня. Ты насмехался надо мною. Ты меня ласкал, как ласкают собаку. А я-то! Я все ждала, ты мне скажешь, что я нужна тебе. Я о старости мечтала, думала, ну, на старости буду, нужна тебе и ты не прогонишь меня. Я-то ведь твоею стала, думала — и ты мой!
— Что же тебе надо от меня? Ну, и жди моей староста. Может, ты, и смерти моей хочешь?
— Ах, смерть легче, — вздохнула Нина. — Умер, а мой. Я бы на могилу твою ходила и знала: лежит там один… Мой.
— Странная любовь…
— Да, не ваша, мужская. Вам только баловаться.
Поиграли и довольно. Свои дела у вас…
Она помолчала. Потом воскликнула:
— Да разве я когда вам мешала в чем? Чего ни пожелаете, все можно. Только одного не перенесу никогда».
Ты понимаешь. Сережа… Сергей Николаевич, вы понимаете, как это мне оскорбительно, если вот другая так же вот сюда придет… И вы с другой так же…
— Кто об этом говорит, — скучно, деревянным и жестким голосом сказал Морозов и потянулся. Ему просто хотелось спать. Он не понимал и не чувствовал той
драмы, что кипела в ее душе. Для него она была — Нина Белянкина, переплетчица, славная девочка, но уже порядком надоевшая, и не видел он в ней никогда ни ее души, ни того, что и она человеческое существо со всеми его страданиями и болью.
— Кто говорит? — заторопилась Белянкина. — Твой завтрашний приз. Я все знаю. Моя любовь мне помогла все узнать. Сергей Николаевич! Вы вторую неделю добиваетесь, благосклонности танцовщицы Сеян… И я знаю, — вам передали: если возьмете на concours hippque (Concours hippque (франц.) — конкур, один из основных видов конных состязаний, преодоление искусственных препятствий. Такие состязания были очень распространены среди офицеров русской кавалерии) первый приз, то можете к ней прийти… Вы скажете, это неправда?
— С каких это пор ты, Нина, занимаешься сыском? Допустим, так. Ну, а дальше что? И какое тебе дело до Варвары Павловны?
— Есть дело!
Она топнула ногой и сейчас же испугалась этого движения. Сбоку, скосив глаза, посмотрела, не рассердился ли.
— Ревность к тому, чего нет и чего, может быть, не будет совсем?
— И не будет.
— А почему ты знаешь?
— Я не допущу.
— Ты? — удивился Морозов.
— Да я… Я тебя никому не отдам!
— Посмотрим…
— Увидишь.
Белянкина повернулась к зеркалу, достала из сумочки пуховку и стала пудрить щеки и нос. Морозов смотрел на нее и думал: «Такие вот серной кислотой способны плеснуть. Маленькая, пухленькая, глаза-незабудки, кажется, И души в ней нет, одно мягкое тело, да любовь к шоколадным конфетам, а, поди, ты, какая зловредная».
— Натяните мне, гетры!
Морозов опустился на колени и стал застегивать крючки серых гетр. Маленькая ножка стояла на его колене, он пожал ее, хотел примириться. Она отдернула ногу и отступила на шаг. Незабудки стали совсем бледными, — в них была злоба.
— Завтра ты не возьмешь приза. Понимаешь?.. Бог тебя покарает… И ты не будешь у Сеян.
— Ну, довольно, Нина! Будет! — строго сказал он.
— Оставьте, пожалуйста, ваш тон. Я сделаю так, что ты приза не возьмешь…
— Нина!.. Третий час ночи. Извозчик тебя ждет.
— Благодарю за заботы… обо мне… и об извозчике.
— До будущей субботы. Она не ответила.
Морозов подал ей шубку. И шубка была такая же мягкая, как ее владелица. От шелковой, пестрой подкладки тепло пахло ее духами. Он хотел поцеловать ее через натянутую белую вуаль с мушками. Она отшатнулась.
— У! Злюка! Дай хоть лапку на прощанье.
— Очень она вам нужна!
Морозов взял маленькую ручку, затянутую в серую, лайковую перчатку, и хотел поднести к губам, но она отдернула руку и вышла в переднюю. Он проводил ее до лестницы. Когда она спускалась, она не оглянулась, как оглядывалась всегда, посылая ему поцелуй, не стрельнул своими незабудками. Она шла с высоко поднятой головой, гордая и скорбная. Она даже казалась выше ростом.
Морозов опять потянулся. Ему не было ее жаль. «Посердится и перестанет, — подумал он. — Она ведь глупенькая».
— Денщик вернулся с улицы.
— Усадил барыню?
— Так точно.
— Ну, иди спать. Я разденусь сам.
Морозов погасил лампы в прихожей и кабинете и прошел в свою спальню.