— Мне ее жаль.
— Почему жаль? Такой лошади скакать — это все равно, что вам на концерте петь.
— А вы думаете, я не страдаю на концертах?
— Незаметно. А если и волнуетесь, самое волнение вам должно быть приятно.
— Надя так волнуется, — сказал студент, — что ничего в этот день не ест и уж задолго до концерта сама не своя.
— Я этого и не скрываю. И я видела, как волновалась ваша лошадь. А тут эта ужасная афиша.
— Вы знаете, как ее определил мой вестовой? Междометие!
— Верно, — сказал студент, — метнулась между лошадью и препятствием, вот и междометие.
— Но ты не объяснила, Надя, — сказала ее мать, — зачем ты побеспокоила Сергея Николаевича. Моя дочь, Сергей Николаевич, очень хотела поближе посмотреть вашу лошадь.
— Вы позволите? — сказала Тверская. — У вас нет таких примет, чтобы женская рука не трогала лошади. Может быть, после скачки можно? Меня поразило сходство вашей лошади с моею. Можно сказать — две сестры. Только моя Львица меньше и чуть шире. И так же без отметин. А по кровям они не могут быть родными. От кого ваша Русалка?
— От Рубина и Корделии.
— А Рубин?
— Рубин сын Рогдая, правнук Регента, сына Дир-Боя…
— Нет ничего общего. И родились: одна в Варшавской губернии, другая в харьковских степях.
— Все равно, Надежда Алексеевна, — сказал Саблин, — в одной России.
— Хотите, — сказал Морозов, — пройдемте в паддок? Я надеюсь, Русалку еще не увели.
— Сергей Николаевич, вы не знаете, что с тем офицером, который так ужасно упал? — спросил отец Тверской.
— Сотрясение мозга и сломана рука.
— Но жив будет? — спросила мать Тверской. Морозов знал, что ничего нет серьезного, но, рисуясь перед девушкой, посмотрел на нее и сказал:
— Будем надеяться.
— Я хотела бы так умереть. Последнее ощущение — сидишь на лошади. И дальше ничего. Небытие. Потом новая жизнь.
— Вы говорите так, точно вы это испытали, — сказал Саблин.
Тверская твердо посмотрела ему в глаза и тихо, уверенно сказала:
— Я знаю… Это так и будет! — Она вздохнула, улыбнулась и сказала: — Ну, идемте. Представьте меня вашей чудной красавице. Боби, пойдем с нами?
— Идем, Надя.
Они вышли из ложи. Впереди Морозов с Тверской, за ними студент, брат Надежды Алексеевны.
Начиналась следующая скачка на охотничий приз, и рабочие заканчивали установку препятствий. Публика расходилась по местам, в проходах между ложами и трибунами пустело.
Валентина Петровна, жена адъютанта Заслонского, в громадной серой шляпе с длинными страусовыми перьями и в пепельно-серой, тисненной узором накидке, увидав Морозова из ложи, сделала движение к нему, но, заметив Тверскую, тихонько покачала головой, точно говорила: «Поздравляю… вдвойне поздравляю…»
Тверскую знали в свете по ее изящной красоте, по концертам и портретам, выставленным в магазинах.
… «Тверская… Морозов»… — слышал Морозов шепот позади.
«Тверская… Ну, конечно… та самая… А с нею?.. Морозов, что первый приз взял… Две знаменитости».
«Афиши не напрасно были рядом, — думал Морозов. — Как странно свела нас судьба. На скачке!»
Он хотел рассказать Тверской про афишу на углу Литейного и Невского, про Бурашку и про барышню со шпицем, но смутился и вместо этого спросил:
— Когда ваш концерт?
— В этот четверг.
— Я могу на нем быть? Я достану еще билеты?
— Я вам пришлю. Все места в магазинах проданы. У меня еще осталось несколько почетных кресел.
— За что же мне почет?
— За вашу милую Русалку… Скажите вашему солдату, чтобы он подождал одну минуту.
После толкотни в проходах манежа в предманежнике казалось пусто. Какой-то джентльмен в черном, бархатном, Жокейском картузе, в красном фраке, белых лосинах и сапогах с желтыми отворотами ездил по маленькому кругу на тощей лошади. У самых ворот Тесов оправлял попону на Русалке, собираясь ее выводить. Несколько офицеров стояли у входа на арену и следили за кем-то, уже выехавшим в манеж.
— Тесов, раскрой Русалку и дай ее сюда, — приказал Морозов.
Русалка услыхала голос хозяина и повернула голову. Большие томные глаза ее были усталы. Казалось, у нее после возбуждения скачки наступила тихая истома.
— Прелестна! К ней нельзя придраться. Как я хотела бы, чтобы вы посмотрели мою Львицу! Точно родная сестра. И масть такая же светло-рыжая. Только у вашей маленькая звездочка во лбу. Говорят, это Бог метит лошадь. И не потемнела с годами. Вашей сколько лет?
— Шесть лет.
— Молоденькая. А моей уже все девять.
— Где стоит ваша Львица?
— О, далеко отсюда. В имении Ополье. Вот ты какая, Русалочка! Можно тебя поласкать? Ты не сердитая? Не капризница?
Тверская приложилась щекою к ноздрям лошади и ласкала ее рукою.
— Ты чувствуешь, что я люблю лошадей. Ах! — вздохнула она, отрываясь от Русалки. — Музыка и лошади — это все что мне позволено.
Тесов достал из кармана рейтуз кусок сахара и протянул его Тверской.
— Барышня, вы ей сахару дайте. Она сахар любит. В глазах Тверской Морозов прочел восхищение. Она смотрела на него, и Морозов смутился. Кем любовалась она?
Им? Или Русалкой?..
Но сейчас же ее глаза померкли. Точно в ясный солнечный день нашли на небо тучи и затмили свет. Выражение какой-то печальной обреченности сменило ее восторг. Она будто сама испугалась своего восхищения.
Морозов хотел проверить свое наблюдение и посмотрел на Тверскую, но ее глаз не увидел. Она повернулась лицом к морде лошади и, давая ей сахар, целовала ее между ноздрей.
— Милая, славная, добрая Русалочка, — говорила она, — ну, прощай. Прости, что задержала. Тебе бай-бай пора после скачки…
Когда она шла, потом по манежу и когда прощалась с Морозовым у ложи, она не смотрела на него. Были глаза ее закрыты темным завесом длинных ресниц, и не мог проверить Морозов того, что увидал он в них тогда, когда ласкала она лошадь. Но было у него ощущение: точно толкнуло их друг к другу какою-то неведомою силою, и вот вдруг непроницаемая стала между ними стена и от нее провеяло смертным холодом.
Морозов долго не мог забыть этого впечатления. Он потом старался его объяснить тем, что Тесов открыл дверь манежа и с улицы потянуло холодом. Но что-то внутри говорило ему, что не такой холод охватил его и не от этого холода была эта обреченность в ее глазах.
XVIII
С таким чувством, будто за эти несколько минут что-то серьезное произошло в его жизни, Морозов подходил к трибуне, где сидели сестры Сеян.
Князь Абхази выразительно подмигивал ему, показывая на освобожденное для него место. Варвара Павловна, притворяясь безразличной, разглядывала в лорнетку трибуну. Ее сестра Инна следила за скачками, нагибаясь вперед и всем корпусом поворачиваясь за скачущими офицерами.
Морозов поднялся в трибуну. Абхази и младшая Сеян, сдвинулись теснее, и Варвара Павловна показала Морозову сесть подле себя.
— А, победитель! — сказала она, щуря глаза и наводя на Морозова перламутровый лорнет.
В стеклах лорнета глаза Варвары Павловны казались маленькими и узкими.
— Вы прекрасно прошли. Со стилем. Я вами любовалась.
Она отняла лорнет. Светло-голубые, напомнившие незабудки Белянкиной глаза стали огромными. В них светилась усмешка.
— Ну, вот и добились своего… Познакомились… Представлены… Этакая прелесть!.. Очень рады?.. Счастливы?.. Вы смотрите, вправду не влюбитесь в меня?.. Не вздумайте по мне сохнуть… Что вы так уставились?.. Съесть хотите?.. Не шоколадная… Кушайте конфеты… Утолите ваш голод.
Она подала ему коробку с «Chocolat Mignon» Крафта в блестящих белых с золотом бумажках.
«Или нет после Тверской нигде красоты, как после солнца бледен свет луны, или прав Будда, что в достижении нет счастья и что счастье лишь в стремлении», — думал Морозов, разглядывая Сеян. И тусклою казалась ему ее красота.
На носу и на подбородке были следы пудры. Лицо было красивое, но бледное, с нездоровым румянцем петербургской девушки. Большие глаза с ресницами, подведенными тушью, скользили по Морозову — точно ощупывали его, не заглядывая в душу. В смешке ее была насмешка снисходительного превосходства. Выражения ее были банальны. От них веяло офицерским собранием и бульварной газетой.