Исцелялись под нею больные. Слабые и немощные становились сильными.
Перед тем как отвезти его в корпус, возил его отец еще в Воронеж: Митрофану Воронежскому поклониться.
Отец и мать верили, — он нет? Сам не знал: не то верил, не то нет. Все чего-то стыдился.
Вспомнил Морозов, как пришли новобранцы и в полку служили молебен. Жаром пылали свечи перед иконами. Шли к ним люди, еще в своей деревенской, вольной одёже. Лица масляные, волосы по-мужицки в скобку стрижены. Громыхались на колени, стояли долго, лбом в пол били, крестились, волосами мотали.
Боялись службы военной. У Бога заступы просили, как учили их отцы и матери. Матушке Царице Небесной Скоропослушнице, Заступнице молились. Николая Угодника просили, Серафима Саровского, да Ивана Воина!
Они верили.
Они алкали Бога и Церкви.
Почему же теперь их надо чуть не силой загонять в церковь?
Кто виноват?
«Образованные очень стали!» — встали в его голове слова вахмистра. И в них он почувствовал почему-то упрек себе.
XXVII
В церкви, на клиросе, старый нестроевой солдат, псаломщик, читал великопостные часы.
Говеющий дивизион двумя взводными колоннами темнел в левой половине храма. За решеткой у правого клироса, где были постланы ковры и стояло несколько стульев, было пусто. Там, перед неугасимой лампадой, горевшей перед иконой Божией Матери, стояли две женщины: жена полкового адъютанта, Валентина Петровна, и ее мать, старушка семидесяти лет. Икона была в светлой ризе, выложенной жемчугами, — подарок полковых дам полку, когда полк шел на Отечественную войну
против Наполеона. В полку эта икона почиталась чудотворною.
За свечным ларем, толстый; масляный, в рыжих усах и бакенбардах, штаб-ротмистр Лукашов, полковой квартирмейстер считал деньги и складывал столбиками медные и серебряные монеты.
Слова пророчеств и притчей глухо, как тяжелые капли в колодезь, падали в пустоту храма. Они были древние, смутные и непонятные. Дела и думы бродячего народа, отжившего с лишним двадцать веков назад, стучались в стены храма, отзывались в душе Морозова и затемняли мысль, точно погружали ее в какой-то мутный сон.
В открытую форточку высокого окна входил клубами весенний воздух, крутился маленькими радужными вихрями и таял. С ним влетали уличные шумы. Дребезжащий звон зовущего колокола, стук подков по мостовой, крики ломовых извозчиков. Свозили последний снег. С полкового плаца чей-то звонкий протяжный голос командовал:
— Вольты… ма-а-арш.
«Кто это командует? — подумал невольно Морозов. — Там первый эскадрон должен учиться. Не корнет ли Тришатный? Так нет… Тришатный в отпуску…»
С клироса глухо падали в смятенную душу слова, медленно и раздельно произносимые чтецом:
— Пророчества Иезекиилева чтение… «И узнают все древа полевые, что Я, Господь, высокое дерево понижаю, низкое дерево повышаю, зеленеющее дерево иссушаю, а сухое дерево делаю цветущим: Я — Господь сказал и сделаю» (Книга пророка Иезекииля. Гл. XVII, ст. 24)…
И была какая-то связь между этим глухим бормотанием чтеца и тем страшным, что говорил ночью, несколько часов назад, Андрей Андреевич. И были здесь как бы завершение и ответ на слова вахмистра: «образованные очень стали».
«И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправдою и будет делать те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? Все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие же свое, какое творит, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет»… (Книга пророка Иезекииля. Гл. ХVIII ст. 24)
Страшная правда звучала в словах пророка.
Не спасут те свечи, что ставили по приходе в полк на молебен, тех, кто теперь стали «образованными»…
…Он умрет.
«Ибо Я не хочу смерти умирающего, говорит Господь Бог; но обратитесь и живите! (Там же. Гл. XVIII, ст. 32)
Подле образа Спасителя, на амвоне, у Царских Врат вахмистр ставил свечи. Он усердно крестился, кланялся и колыхалась у него на груди, звякая, цепочка из призовых ружей. В толстых и коротких пальцах вахмистра, когда вжимал он свечи в подсвечник, было напряжение. И думал Морозов: такая же, должно быть, и вера у него, — напряженная, крепкая и сильная.
Морозов оглянулся на эскадрон. В сумраке храма тускло блистали шевроны на рукавах и золотые нашивки на погонах сверхсрочных подпрапорщиков. Дальше неподвижно стояли солдаты. Их лица были тупы и казались иссеченными из дерева. Чуть маслились молодые подбородки. Там редко кто крестился, но стояли безмолитвенно и бездумно, как стоит в жаркий полдень скот, сбившись в балке у засохшего ручья.
Неслышно, так тихо, что Морозов не заметил, появился священник. Худощавый, тонкий и длинный, в черной рясе, перетянутой шнуром епитрахили. Точно дух, возник он у Царских Врат. Русые волосы мелковолнистою грядою падали на плечи. Он стоял и молча молился.
Когда чтец замолк, священник стал говорить медленно и отчетливо, точно хотел, чтобы слова его глубже вошли в эту тяжелую и тупую солдатскую массу:
— Господи и Владыко живота моего… Священник опустился на колени и, сгибаясь в земном поклоне, сердито прошептал в сторону эскадронов:
— Станьте же на колени, ребята!
Грузно, тяжело рухнули люди на колени. Завздыхали. Кое-кто ударил лбом об пол. Опомнились от окрика и проснулись.
«Образованные»…
«Кто же сделал их «такими образованными»? — подумал Морозов и стал вспоминать, что делалось у них для того, чтобы напоминать людям о Боге.
Перед обедом и еще вечером на перекличке пели хором молитву. Вахмистр требовал, соблюдая устав. Два раза в месяц бывала по вечерам духовно-нравственная беседа. Усталые за день, разморенные на ученьях и уборках лошадей, пахнущие конюшней и донским навозом, недвижно сидели солдаты, и священник рассказывал им, как должен вести себя христианин. Многие солдаты спали. Никого из офицеров не было на беседе. Им было некогда. Обеды, вечера, театр, визиты требовали их в городе, и некогда было прийти на беседу…
Да и скучно.
Вспомнил Морозов, как года два перед этим в полку появился адвентист. Он отказался выйти на учение и на уборку в субботу. Было много разговора по этому поводу, много шума. Адвентиста арестовали, предали суду, но убеждать его даже и не пытались. Точно боялись своей несостоятельности, точно за ним чувствовали какую-то крепкую веру, за собою же ее не имели.
Поручик Окунев и два брата корнеты Черновы вздумали Великим постом петь трио «Господи воззвах» в церкви. Достали ноты, раза два попробовали за фортепьяно в собрании, а потом бросили. Ставилась великосветская оперетка и было некогда. И притом как-то вдруг им стало стыдно петь в церкви.
Петь в оперетке им не было стыдно.
Из полковых дам дивизиона только одна: Валентина Петровна. Святая душа, ханжа. Про нее еще вчера говорили в манеж:
— Валентина Петровна? Чудная женщина! Но звать ее в субботу к «Медведю» немыслимо. Она с мамашей в церковь пойдет. Она такая биготка (Биготка (от франц. bigot) — ханжа, святоша)!
И говорили это с осуждением.
Шли в адвентисты, искали Божьего откровения сначала у Редстока (Редсток Г. У. (1833–1913), лорд — английский евангелический проповедник, близкий к деноминации Плимутских братьев. В 1874 г. лорд Редсток прибыл в С.-Петербург по приглашению княгини Е. Голицыной и вел активную проповедническую деятельность в великосветских кругах. Этим учением увлекся Л. Толстой, резко против выступали Н. Лесков и Ф. Достоевский; князь Мещерский издал против Редстока сатирический памфлет «Лорд Апостол». Вскоре под влиянием проповеднической деятельности лорда на севере России возникло близкое к баптизму движение евангельских христиан. В 1909 г. евангельские христиане учредили свой союз), потом у графа Льва Толстого, у священника Григория Петрова (Петров Григорий Спиридонович (1868–1925) — священник, профессор богословия Санкт-Петербургского политехнического института, религиозный писатель и проповедник. Идейно примыкал к толстовству. Наиболее известная его книга «Евангелие как основа жизни» увидела свет в 1898 г. и выдержала 20 изданий. В 1907 г. был избран в Гос. Думу, увлекся политикой, и, не прислушавшись к предостережениям Св. Синода, был лишен священнического сана. Восстановлен в сане только в 1918 г. решением Священного Поместного Собора Российской церкви. Эмигрировал и жил в Сербии, Франции), у Распутина, записывались в масоны, но православными быть не хотели. Уходили бы и в католичество, если бы было позволено. И выходило так, что Церковь незаметно и тихо отходила от людей.