Но ведь были же все они когда-то другими?
Когда новобранцы, приходя в полк, ставили свечи, когда он сам ходил с матерью поклониться Аксайской Божией Матери… Учила их школа и семья — бояться Бога и верить в Бога, учила чтить Церковь и ее обряды, а вот — стали образованные.
Чем же это кончится?
Морозов думал: «Да ничем… Ничего не случилось и ничего не случится».
Но били в голову слова пророка Иезекииля, и казались уже они не такими далекими, чужими и ненужными:
«…И праведник, если отступит от правды своей и будет поступать неправдою и будет делать те мерзости, какие делает беззаконник, будет ли он жив? Все добрые дела его, какие он делал, не припомнятся; за беззаконие же свое, какое творит, и за грехи свои, в каких грешен, он умрет!»
XXVIII
В четверг Морозов исповедовался и приобщался.
К исповеди шел в день причастия во время Часов, не подготовившись, со скукою, отбывая неприятную и тяжелую повинность. Сам ничего не говорил священнику, а на вопросы священника, не грешил ли против той или другой заповеди, отвечал тупо и скучливо, думая лишь о том, чтобы скорее выйти из этого полусогнутого положения на клиросе перед аналоем, где его видели солдаты и полковые дамы, и не разбираясь даже, о какой заповеди спрашивает священник.
— Грешен… Да, грешен…
А в голову лезли глупые анекдоты об исповеди.
«Это дьявол во мне»; — думал Морозов. Но прогнать дьявола не мог и не умел.
Он мял в руке трехрублевую бумажку, разворачивал и наворачивал на свечку и искал глазами, куда положить. «Нет, — думал он, — это не таинство исповеди, это просто нудный и скучный обряд, и, если бы начальство не требовало его исполнения, я никогда бы не пошел исповедоваться».
За обедней Морозов стоял рассеянно. То смотрел на группу полковых дам, казавшихся в белых причастных платьях особенно красивыми, праздничными и блестящими, на завитую у парикмахера головку Валентины Петровны, сияющую счастьем, а потом смотрел на свечи, сгоравшие и таявшие у иконы Божией Матери в жемчугах.
«Истаивает и моя вера, как эти свечи, — думал Морозов. — Недаром поют: «блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят». А где мое чистое сердце? Весь я погряз в грехах». Вспомнил и Белянкину, и Сеян, и про то, как, когда танцевал с Варварой Павловной, горячей рукой ощупывал тонкую талию и под легким, ничего не скрывающим шелком шевелилось ее гибкое и стройное тело. И сам, незаметно для себя, каялся и просил у Бога прощения. Исповедь шла в его сердце.
«Это все потому, — думал он, — что мы семью бросили, что живем в блуде и блудом гордимся. Мы, холостые, женатых и за офицеров не считаем. А счастье в семье, в семье меньше греха… А на ком жениться? Где теперь те чистые девушки, которые могли бы создать семью?» Назойливо, мешая слушать церковную службу, дьявол, голосом Варвары Сеян, напевал Морозову в ухо: «никогда… никогда-а»…
В церкви было движение. Полковые дамы пошли на амвон кланяться иконам. Морозов видел коленопреклоненные фигуры, руки, подымающиеся для крестного знамения, и думал: «Кланяются они, потому что их этому учили, или потому, что это красиво, или потому, что верят, что это надо».
Он глядел на них, и все дальше текли его мысли.
«У меня нет этой веры. И я стал «образованный». А была бы у меня семья… Жена подходила бы к образу, с нею дети… Как мой отец и моя мать водили меня в Тарасовской церкви… Всегда, ныне и присно и во веки веков. Я повел бы своих детей, как меня водили мои родители, а их водили мои дед и бабка и так до времен Владимира Святого, как стоит Русская земля. И пока будет это, будет стоять и Русская земля, а пока будет Русская земля, будет и эта вера. Они нераздельны и едины: вера и Россия… А как же?»
Морозов в веренице офицеров, по чинам, сзади поручика Дурдина подвигался к чаше со Святыми Дарами. Он шел равнодушно, и вместе с тем какое-то смятение колыхалось в его сердце. Не то совестно ему было, не то загоралось в нем незнаемое раньше пламя.
Когда поручик Дурдин, поцеловав набожно чашу, отошел влево к столику с теплотою и прямо перед Морозовым показался золотой сосуд с маленькими иконами в финифтяных медальонах, малиновый плат и знакомое, но какое-то особенное лицо священника, — Морозов почувствовал, как трепет пробежал по его телу, и он неловко охватил губами лжицу.
Отходя, опять думал греховные мысли. Дьявол соблазнял его. Дьявол смело крутился подле самой святой чаши, ничего не боясь.
«Хлеб и вино… Если бы претворились они в тело и кровь, то и вкус был бы другой… Нет… Или я грешен, или нет ни чуда, ни таинства». Ему рассказывали пажи про поступок их товарища Трухачевского. Трухачевский, незаконный сын одного сановника от крестьянки, усыновленный этим сановником, попал в Пажеский корпус. Там, уже в старшем классе, принимая причастие, он не проглотил его, но задержал во рту и, выйдя из церкви, при товарищах отдал собаке. Товарищи возмутились, но промолчали. Выдавать начальству не посмели и разошлись молча, соблазненные наглостью Трухачевского.
Трухачевский теперь служит в Гвардейском полку.
«Чему он может научить солдат? А я далеко ли ушел от него?»
Морозов каялся в душе и чувствовал, что происходит в нем невидимый перелом и темный дух точно отходит от него.
У столика толпились причастники и причастницы.
Они поздравляли друг друга. Морозов поцеловал руку Валентины Петровны, и она поцеловала его в лоб. Когда он поднял голову, их взгляды сошлись, и в блестящих карих глазах Валентины Петровны он прочитал восторг. Этот восторг передался и ему.
Точно что-то великое вошло в его сердце. Оно стало биться по-иному. И Морозов понял: вместе с причастием вошел в него Христос.
Офицеры и дамы ушли пить чай в собрание. Морозов остался в церкви. Он смотрел, как причащались солдаты, как они поздравляли друг друга, вахмистра и унтер-офицеров, и видел их Морозов иными и по-новому понимал их… Точно проснулось в нем чувство христианской любви, разбуженное пришедшим к нему Христом.
«Ибо я не хочу смерти умирающего, — говорит Господь Бог, — но обратитесь и живите!» — вспомнил Морозов слова пророка Иезекииля и понял, что есть спасение, а есть спасение — нет погибели.
XXIX
В этот день был концерт Надежды Алексеевны Тверской. Морозов, получивший накануне именной билет от Тверской, поехал на концерт и, по пути заехав в цветочный магазин, выбрал большую корзину цветов, вложил в нее карточку с надписью «от Русалки» и приказал послать на концерт.
На концертах Морозов вообще не бывал. Музыкой он интересовался мало и поехал больше потому, что получил билет и считал неловким не поехать, да еще потому, что певица, так страстно любящая лошадей, его заинтересовала и этот интерес был в нем подогрет рассказом Андрея Андреевича о Дюковом мосте.
Поднимаясь в Малый зал Консерватории, Морозов чувствовал себя неловко. Тугая, белая перчатка не хотела слезать с правой руки, сабля тяжело волочилась по ступеням и обращала на него внимание публики. Никого из тех, кого ой знал и привык видеть в балете, в первых рядах кресел не было, но шли по лестнице студенты, курсистки, штатские в черных строгих сюртуках, просто одетые дамы.
«А скучно, должно быть, будет», — подумал Морозов, входя в зал и окидывая глазами простую эстраду с двумя черными роялями и креслами, с публикой позади и толпу, постепенно занимавшую большой, ярко освещенный зал.